[...] 

Н.К.: Расскажите просто о себе. Вот что считаете нужным. Ну, может быть как, чтобы это не было автобиографично, а просто история жизни. Как Вы… Какая у Вас профессия, чем Вы занимались до, как получилось, что вот Вы столкнулись…

А.Ш.: Ну я поняла. Вы наводящие вопросы, а мне на наводящие вопросы будет сложно отвечать.

Н.К.: Ну просто рассказывайте тогда.

А.Ш.: Как мы оказались в Чернобыле, да? В Припяти, вернее.

Н.К.: Ну если хотите, можете с этого начать.

А.Ш.: Значит, 78 год муж по переводу с машиностроения, с Сумского машиностроения, большого, знаете, предприятия, да?

Н.К.: Угу.

А.Ш.: Был переведен на Чернобыльскую атомную станцию. Это был май месяц 78 год. То есть мы там прожили почти сколько?

Н.К.: Ну уже около десятка лет, да?

А.Ш.: Десять лет, десять, восемь лет, восемь.

Н.К.: Восемь, да.

А.Ш.: Я сейчас просто. Ну, значит, его тогда приняли на первый, на второй блок, то есть, первая очередь. То есть, первый блок пускался… Я сейчас не могу вспомнить, Вы лучше должны знать. Но если мне память не… Мне кажется, 77 год был пущен первый блок. Я так думаю, я не знаю. У Вас, наверное, есть какие-то исторические данные? Просто я могу ошибиться, потому что… потому что у меня с памятью что-то стало, как в той песне, понимаете? «Что-то с памятью моей стало» (смеется). И поэтому, как говорится, каждый день встаёшь – хорошее дело склероз – каждый день встаёшь…

Н.К.: И новые лица (смеется).

А.Ш.: И всё новое, и всё новое, понимаете? Я, почему я и говорю, что, может, будут какие-то неточности. Я не всё смогу вспомнить сейчас, если смогу до точности, но я скажу основное, значит. Мы оказались в Припяти в 78 году в мае месяце по переводу мужа, вот. И он работал – старший оператором спецводоотчистки химического цеха Чернобыльской атомной станции. Я работала в городе. Чем я занималась: я была воспитателем, а потом заведующей. Ну, это не так и, не так важно.

Н.К.: Ну, важно.

А.Ш.: То есть фотографии, которые мы проводили вечера: встречи трёх поколений и молодежь. От я… сколько Вам лет?

Н.К.: Мне будет 27 в этом году. Я как раз родилась после…

А.Ш.: Ну вот представьте, мне, наверное, в 78 году было 29.

Н.К.: Угу.

А.Ш.: 27, 28 ну…

Н.К.: Вот почти так же.

А.Ш.: Почти Вашего возраста, когда я прибыла на атомную станцию. У нас был один ребёнок – старший 73-го года рождения. И так как нужно было где-то жить, да, вот мне начальник цеха, где работал муж, посоветовала, говорит: «Иди работай в этой структуре, то хоть вам дадут какую-то комнату, как семье». Иначе – два года, так как тогда обещали жильё. Может Вам это не надо?

Н.К.: Надо, надо не переживайте.

А.Ш.: Я думаю, что может два года… Жить где-то ж надо, да?

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: То ли в деревнях ближайших – Лелёв, Копачи, если Вы эти районы знаете, карту представляете?

Н.К.: Да, да.

А.Ш.: Изучили, да?

Н.К.: Ну, я просмотрела.

А.Ш.: Ну от, мы прошли Лелёв, Копачи. Прописка нужна была, местные нас прописывали. Всё это было, все были сложности тоже в то время. Ну, вот нам пообещали согласно договору в течении двух лет квартиру, но мы получили намного позже, где-то может три года.

Н.К.: Угу.

А.Ш.: Точно? Или не 3 года, я уже не помню. Получили мы трёхкомнатную квартиру. У нас был тогда один ребёнок. Так как муж занимал… такую работу делал, значит, им дополнительно выделялось. То есть, один ребёнок – три комнаты. Потом мы ещё родили двоих, попозже. Ну, потом, когда я… работа была с людьми в основном, с 8 утра и до 10 вечера.

Н.К.: Угу.

А.Ш.: Это я уже перескакиваю. Когда у нас было уже трое деток, и маленькая девочка, которой было 10 лет, она забирала из садика двоих малых, когда муж на работе. Он ходил, вот. Ну, я, значит, решила идти так, чтоб мы в разные смены работали с мужем на станции и чтобы больше внимания уделять детям. Ну, от я на станции проработала ну, совсем немного на атомной станции и попала в это пекло. Именно, понимаете? Немногие мужики могут похвастаться.

Н.К.: Это да.

А.Ш.: Там, где я была, там где я была. Я работала на химводоотчистке. Если вы знаете технологию, я думаю, если вы пишите о Чернобыле, то Вы немножко представляете.

Н.К.: Ну, это да. Я не физик, но в меру своего…

А.Ш.: На химводоотчистке я была аппаратчиком, вот. И Вы знаете, где находится химводоотчистка по карте, да? Где эти баки стоят, где склад хим. реагентов, да? Мы кому-то мешаем?

Н.К.: Та нет. Я думаю, что скорее всего там стараются нам не мешать.

А.Ш.: Где склад хим. реагентов – вот то моё рабочее место было 27 апреля. Поняли? 27 апреля. Это уже когда?

Н.К.: Когда случилось?

А.Ш.: А случилось 25-е, в ночь на 26-е.

Н.К.: Угу, ночью, когда…

А.Ш.: Уже в день эвакуации. Ну просто, что я могу сказать? Это надо самому писать, а так рассказывать…

Н.К.: Не, ну… У меня есть некоторые вопросы, которые я подготовила заранее.

А.Ш.: Хорошо.

Н.К.: А вот если Вам так будет легче?

А.Ш.: Ну, давайте.

Н.К.: Вот. Ну, как Вы узнали об аварии? Ну, естественно, наверно, непосредственно? Это кто-то сказал, что уже не так всё идёт?

А.Ш.: Как я узнала?

Н.К.: Да.

А.Ш.: Как я узнала. Если хотите, мы увидели с нашего балкона это зарево над атомной станцией. Грибовидное облако, шум самолётов, машин гул, солдаты рядом в лесу. Вот узнали от соседей, от друзей, вот. Понимаете, у нас дом, у нас эксплуатационники жили, то есть атомщики все в нашем доме. Ну как…

Н.К.: Ну да, рядом работают и все живут.

А.Ш.: Тот пришёл, тот ушёл – и вот такая была у нас цепная реакция. Муж у меня работал 26-го, а я 27-го, то есть мы с мужем оба ликвидаторы. Трое деток у нас. Значит, старшей было на тот момент 12 лет, средней 4 годика там и три месяца, четыре и три, четыре месяца и самой маленькой – три года. И вот представьте себе на секундочку: 27-го апреля, когда уже многие пытались уехать из Припяти – были шлагбаумы.

Н.К.: Какой ужас.

А.Ш.: Нельзя было уезжать, так как нам передавали. Мы и не пытались, потому что, ну, муж у меня был коммунист и он говорит: «Какой пример я подам своим подчинённым?» Я не могу вывести своих детей из Припяти. Звоню я начальнице… жене начальника цеха своего, а она говорит: «Аня, мы пытались – не выпускают».

Н.К: Какой ужас, вообще.

А.Ш.: Не выпускают из города. Ну, кто-то поумнее, кто-то понапорнее – те, может быть, как-то и уехали. Ну, вот мы сидели. Я просила мужа: увези куда-нибудь детей. А он говорит: «Ну ладно, ладно». Да так и не увёз. Мы из Припяти уезжали уже 27-го где-то после 16-ти часов. Мы уже последние, потому как я работала, вот. И… я работала на станции. И когда я уже домой пришла – пешком, в мужской робе, потому что вся одежда, которая домашняя была там… Рассказать Вам как это было, да?

Н.К.: Да, да.

А.Ш.: Вот 27-го я прихожу на рабочее место в 7 утра. В 7 утра я уже была на рабочем месте, потому что, ну, так у нас было положено, принято раньше приходить, принимать смены и всё. А в то время вообще ответственность какая-то намного больше стала, ответственность. И поэтому я пришла ещё раньше на работу. И когда я пришла на рабочее место… Обычно 3 человека как минимум у нас было, которые вели технологический процесс: химобессоленую воду готовили для подачи на блоки. А в тот момент нужна была вода для чего?

Н.К.: Ну, чтобы, наверное…

А.Ш.: Для остановки атомных…

Н.К.: А, для остановки там процессов…

А.Ш.: Для остановки других блоков. Понимаете? Для остановки. То есть, для продолжения… Ну, это технологический процесс атомной станции, ну, я не буду Вам…

Н.К.: Ну, да.

А.Ш.: Может мужики кто-то Вам получше…

Н.К.: Да.

А.Ш.: И когда я пришла – на рабочем месте никого не было, кроме старшего инженера. Как сейчас этот взгляд её вижу. Ну, тогда уже ходили слухи, что…

Н.К.: Что это такое, да?

А.Ш.: Я уже знала. Я уже знала, что там крышка, которая лежит так, что уже ждут ещё одного взрыва. Всё это мы прекрасно знали, но, тем не менее, мы куда? Кто же, если не мы, да?

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: Мы шли и она меня таким взглядом проводила, который, я не знаю, может она сейчас уже есть живая, я не знаю. Она была старше меня. И она меня взглядом таким проводила, что она знала прекрасно, что у меня трое детей. Куда я пришла 27-го числа, когда уже…

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: …на атомной станции даже мужчин было мало.

Н.К. Ну да.

А.Ш.: А я – женщина, мать троих детей. И представьте на одну секундочку.

Н.К.: Ужас какой.

А.Ш.: И когда я пришла, значит, она ушла, потому что девчонки, которые отстояли, им уже плохо было. Они уже ушли и на рабочем месте уже осталась я одна. Я одна. Тем более я ещё как думаю, что кто-то ж должен ещё прийти. Короче говоря, нужно было хим. реагенты. Я пошла в эти все помещения: все баки, все ванны – всё пустое.

Н.К.: И что делать, да?

А.Ш.: Значит, мне куда? По территории, между этих баков, между этих баков склад хим. реагентов. Это потом уже я поняла, где я эту гадость взяла, то есть радиации больше взяла. И склад хим. реагентов, пошла закачивать эти хим. реагенты, опять в этот, на ХВО. Помню, тогда ключ не открывается, всё, гробовая тишина и вот так на территории станции стоят только красные машины пожарные и тишина. И больше никого.

Н.К.: Боже.

А.Ш.: А когда я шла на работу вот этот разрушенный реактор, ну, был вот так… Нас автобус не довёз и мы шли пешком мимо этого реактора. Ну как Вам сказать, ну, может метров 150-200, не больше. Вы представьте. Я знаю, что ещё как-то мужики старались как-то отвернуться, наверное, знали что это. А мне ж интересно ж посмотреть всё это ж, понимаете. Ну, вот так.

Н.К.: Ничего себе. А какая-то медицинская помощь, или ничего тогда как-то сразу не…

А.Ш.: Вы знаете, ну что я Вам хочу сказать. Ну, вот когда я немножко поработала, мне начальник цеха звонит. Я говорю: «Я, значит, у телефона». Он и говорит: «Как?!» А он знал нашу семью – муж же работает, и я работала, и трое деток. И он говорит – и он никогда не матерился, он такой спокойный был – говорит: «Как! Ты сейчас не найдёшь своих детей». Уже объявили эвакуацию. «Я тебе давно уже мужиков в замен послал». Но мужики не дошли до меня. Представьте моё состояние? Потом начала выхо… Пришла все-таки мне замена какая-то. И это, когда начали… ещё была одна женщина – Надя Гречко. Она уже потом, чуть попозже. Тоже мать троих детей. Когда я начала выходить – меня дозиметристы не выпускают с атомной станции.

Н.К.: Какой ужас.

А.Ш.: И опять на меня матом: «Ты где, где ходила? Почему такая грязная? Иди обратно, мойся». В дезактивацию пошла, а там меня отправили в стекляшку, где мужики переодевались с четвёртого блока, вот. Потому что вся одежда была радиоактивная и мне давали уже, как бы, чистую. Но где она там на станции чистая?

Н.К.: Ну, понятно, да.

А.Ш.: Мужскую, вот этот комбинезон, туфли мужские. То всё сняли всё, короче говоря. И так несколько раз возвращали. Кто там вымылся? Ну, и что характерно, что уже, и уже тогда, в тот день мне стало плохо. У меня расстройство началось, из носа плыла вода постоянно, ну ожог видно был.

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: Вот бежало, бежало всё. И вот такое состояние невесомости, невесомости. И озноб такой, как будто бы температура 40, вот такое состояние было. Ну что ещё? Я не хочу больше вспоминать (плачет).

Н.К.: Ну, хорошо, хорошо. Давайте оставим этот момент.

А.Ш.: Может, надо было что-то другое сказать, может, более интересное что-то для Вас?

Н.К.: Ну, тогда, не знаю, расскажите как, может быть, какие-то светлые моменты, которые были потом. Ведь были же?

А.Ш.: Потом не было светлых моментов. Потом шла борьба на фронте за здоровье, за жизнь. Была тяжёлая депрессия у меня. Было такое состояние, когда я покупала последнюю вещь в своей жизни и думала: «Старшей было там сколько лет? Она уже взрослая – или 16 или 18. А эти ещё маленькие – меня забудут», – были и такие мысли.

Н.К.: Угу, ужас.

А.Ш.: Была тяжёлая депрессия: шаг вперёд – два назад. И я в радиологии в ЦРМН наблюдалась я с самого начала открытия этого центра, вот. И потом, значит, дали мне связь (непонятно). А вот в момент эвакуации у меня такой интересный момент, когда… Мы свою старшую дочечку двенадцатилетнего ребёнка по газете «Правда» нашли.

Н.К.: Ой. Так Вы их ещё действительно потеряли, а потом нашли?

А.Ш.: Значит когда, когда нас эвакуировали в Иванковский район. В эту газету мы (показывает газету), сейчас не помню.

Н.К.: Ой, на мою дочь похожа. Такая же беленькая.

А.Ш.: Это самая маленькая. Ну вот, видите, вот эту вот газету мы нашли, но читайте, я пометила 23-го мая 86-го года. От, ну газету мы, наверное, уже позже нашли. Я уже сейчас не могу всё это восстановить, вот. И вот это моя дочечка (показывает фотографию в альбоме, принесенном с собой). Мы не знали где она, мы не знали. И потом когда… Я говорю: «Ира! Нет, не Ира…» Дети Маленькие: «Ира! Нет? Ира!». Короче говоря, в Артек вот этот вот, описание – если надо, отксерите. Я думаю, что это будет интересно, тут это описание. Это первая информация была такая, Яворівський писав. Она со всей информации – это было первое, что меня заинтересовало, поэтому я её положила в наш семейный альбом.

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: Вот. И когда я телефоног… телеграмму. Тогда ж какая связь была?

Н.К.: Ну да, не было, да.

А.Ш.: Мобильных не было, телефона… Ну, мы жили как – как цыгане, у нас же ничего ж не было. Всё, что было это, всё с нас сняли, потому что оно было радиоактивное.

Н.К.: Ну да, ужас.

А.Ш.: Всё было настолько радиоактивное. Дали нам, люди поприносили, вот. Значит, нас по состоянию здоровья вывели из зоны с мужем и перевели на Запорожскую атомную станцию, так как, ну, большая доза облучения. У меня в одном документе написано 30-70 бэр, а в другом документе – 50 бэр дозовая нагрузка.

Н.К.: Ого.

А.Ш.: И мы были выведены из зоны и минатомэнерго Москва, Овчаренко, она нам, короче говоря, дала направление и отправили на Запорожскую. Вот в первые дни мы оказались там, поэтому тоже, но то своё там…

Н.К.: Ну главное, что нашли дочку.

А.Ш.: О, да.

Н.К.: Я не представляю, наверное, такое счастье было найти.

А.Ш.: Я Вам сейчас покажу. Вот сейчас покажу (показывает принесенные фотографии). Это тоже атомщики, это наши приятели. Это вот такие дети были, ну это двое… А вот это старшую мы нашли в Артеке и тогда мы встретили её. Вот это она такая у нас была в 86 году. Сейчас я Вам покажу, интересная будет фотография. Вот это перед аварией, это наша семья перед аварией. Вот это детки перед аварией, вот это. И покажу Вам уже после. А то уже после аварии, когда уже мы 86 год. Ну, наверное, первая фотография, потому как все фотографии у нас остались в Припяти.

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: Ничего. Нас сразу так выковырнули с корнем.

Н.К.: И всё.

А.Ш.: И при тебе только паспорт.

Н.К.: И всё.

А.Ш.: И больше ничего. И вся одежда, всё, что там мы ж брали, потому что дети, и машина – всё было радиоактивное, всё грязное, всё пошло на захоронение.

Н.К.: Боже, ужас.

А.Ш.: И нам вот эти халатики – это люди принесли. Это работники атомной станции принесли. Вот это мы одеты в чужое всё. Потом нас спрашивали: «А что и трусы были радиоактивные?» Ну, а как же.

Н.К.: Ну, куда ж без них то (смеется).

А.Ш.: Ну, это что, вот. Я хотела что-то еще… А вот это тоже работник атомной станции, это до аварии.

Н.К.: А как вы с ними, поддерживаете как-то связь? Может быть с друзьями?

А.Ш.: Иногда да. Но не все, ну, ну иногда так. Тяжело, тяжело, Вы знаете.

Н.К.: Ну, конечно.

А.Ш.: Мы когда соберёмся, у нас это… (показывает фотографии снова) Это, это всё работники. Вот это вот муж где-то участвовал. Вот это тоже вместе все работаем, это до аварии это проводили. Ну вот, это вот в таком возрасте мы и дети были эвакуированные. Эта самая маленькая (про дочь). Это в радиологическом центре «Пуща водица». Знаете, диспансер есть?

Н.К.: Да, да, да.

А.Ш.: Надежда Николаевна, она ещё была просто ведущей, то есть просто врач простой. Вот она детей моих с малечка, четырех… с трёхлетнего возраста она детей моих знает. Она ещё сейчас там работает, сейчас она уже начмедом, вот. Вот это сосна наша Чернобыльская. Ну, я думаю это то, что я могла показать, показала, вот. Ну, не знаю.

Н.К.: Спасибо. Ну вы знаете, у меня есть такой вопрос, который я задаю всем. Я его сама придумала…

А.Ш.: Задавайте.

Н.К.: …потому что он для меня лично важный. Потому что после катастрофы или каких-то событий человек ну… Ну что бы вы хотели бы выделить такое важное, что нужно было бы оставить, передавать потомкам, чтобы помнить, и что-то, что может быть не стоит забывать не в коем случае? Какой, может быть, опыт, или что, да, что важное, что ни в коем случае не стоит забывать?

А.Ш.: Ну, важное, важное. Знаете, я тогда говорила, как тогда, тогда, в те дни первые: «Раньше думай о Родине, а потом о себе», то сейчас я этого не могу сказать. Потому как с нами поступили на сегодняшний день.

Н.К.: Не хорошо.

А.Ш.: Вы ж понимаете, вот сейчас у меня есть документ о пенсии. На пенсию дала Чернобыльская атомная станция. Знаете, там лишнего не пишут, это предприятие особого режима. Там никаких приписок и нечего. Вот они дали сумму, с которой, как 27-го числа, да? Вот я получила такую сумму. Ничего нет проще, взять эту сумму и умножить на 25.4, на 80% по территории и моя пенсия. Нет, здесь в пенсионном фонде берут эту же справку и пересчитывают ещё раз по-своему. И уменьшают мою пенсию в 2 раза, на протяжении всего периода. Ну, судилась, судилась, и вот по зарплате судилась, и судилась, вот как сейчас вот это ж 6-8-10. И я отсудила 6-8-10. И я получила эту пенсию. Но с 11-го месяца 11-го года у нас же её забрали.

Н.К. Ужас какой.

А.Ш.: И вот представьте на секундочку – я работник атомной станции. Где грязнее всего? Это пром. площадка. Это самое, знаете, какие радиоактивные поля там были?

Н.К.: Да, это ужас.

А.Ш.: Не будем говорить, что у меня есть документы. Вот я с собой взяла всё это. И вот даже в документе написано: «Последствия перенесенного радиационного воздействия». И когда некоторые читают, говорят: «Кто давал Вам такой… право давать такой документ?» Это лучевая!

Н.К.: Ужас.

А.Ш.: Это лучевая! И сегодня у меня пенсия четыре семьсот.

Н.К.: То есть…

А.Ш.: Вы меня поняли?! Когда она должна, везде в законе написано, не менее – там третья группа 6 минимальных, 8 и 10. То есть, если вторая группа 8 на 8 – это сколько? 6400. Плюс ещё за потерю здоровья там 75%, ну около семи. То есть Вы ж поняли.

Н.К.: То есть главная мысль, как в начале семья, а потом Родина? Да?

А.Ш.: Сейчас да. Но, хотя если случится, я бы наверно так не поступала. У меня всё тогда было. Я почему акцентирую внимание, что я мать троих детей, я бросила в радиоактивном городе троих маленьких деток, которые бегали в радиоактивных лужах. Город мыли, вы знаете.

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: У Вас эта информация есть. Мыли и мои детки бегали в трусиках и маечках (гневно). Вот тут даже где-то есть фотография, я рассказывала ребятам. Вот это мои дети бегали, когда мама останавливала блоки атомной станции. Кто? Кто это поймёт, а?!

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: И потом я… Я и сейчас считаюсь преступницей по отношению к своим детям.

Н.К.: Я Вас понимаю.

А.Ш.: Я преступник! И ещё мою депрессию, наверно, усугубляло и моё физическое состояние, да? и моральное, что я не смогла детей уберечь как мама. Я не взяла их и не удрала. А я пошла куда? – «Раньше думай о Родине, а потом о себе». Родина нас не должна забывать. Я так думаю.

Н.К.: Ну да. Вы знаете, я от себя скажу. Что я часто встречаю людей, которые, ну, как бы обвиняют себя в том, что как я там не мог, не уберёг. Ну как, тогда воспитывали, наверное, так, и поэтому так казалось.

А.Ш.: Да. Идеология. И я Вам не зря рассказала, где я работала. Я была идеолог. Я работала с молодёжью, хотя я была в возрасте Вашем, и я этих дядей, которые ехали со всего Советского Союза… Поняли, да?

Н.К.: Ну, да.

А.Ш.: Они ехали не просто один, два, они сотнями в день прибывали. Потому что было задание партии пустить блок вовремя.

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: Да. И я, я как лучший, лучший организатор, да, активист, меня, меня в 81-м году меня наградили. Дали – тогда ж вообще машину очень тяжело было проблемно или мебель хорошую, мне талончик на мебель дали, как лучшему работнику – профсоюз, мне талончик дали на приобретение автомобиля. Это ж просто так не даётся всё это да…

Н.К.: Ну конечно, вы были хорошим…

А.Ш.: Да. В то время, в то время. И так же когда другие уходили, уезжали, да? И ночью, когда все звонят мне домой: давайте будем, давайте детей увозить всё, – я не уехала, я не дезертир. И мой муж не дезертир. Мы до последнего стояли, и детей своих облучили благодаря этому. Зато сейчас мои дети нечего не имеют кроме кучи болезней и всё. А почему б вовремя нам не оказать те материальные средства…

Н.К.: Ну конечно, конечно.

А.Ш.: …чтобы мы могли поправлять своё здоровье. А было время такое, было такое время…

Н.К.: Нелегкое.

А.Ш.: Что получил ту пенсию, а детей учить то надо. Потому, что если я их не выучу…

Н.К.: То кто?

А.Ш.: …то что дальше? Под мост с протянутой рукой? И потому во всём себе отказывал. Только чтобы дети, дети получили специальность, чтобы выучились.

Н.К.: Ну конечно.

А.Ш.: Ну и много кое-чего могу рассказать, но оно, наверное, Вам не надо.

Н.К.: Ну, что считаете нужным.

А.Ш.: Ой, ну как нужным? (срываясь в слёзы) Вот представьте на секундочку…

Н.К.: Если чувствуете, что не надо, если чувствуете, то не надо.

А.Ш.: Ну вот представьте себе на секундочку, старшая дочь училась тут в юрке. Это 91 год по-моему, если я не ошибаюсь, а может девяносто… в юридическую поступила. И когда мы ещё в Харькове не жили, вот, она здесь жила в общежитии и теряла сознание, носовые кровотечения. Но это ж не просто так.

Н.К.: Ну конечно.

А.Ш.: И когда она легла в 20 поликлинику и там тёти невропатологи-врачи поняли – ребёнок Припяти. То есть эти люди знали, что это, что это такое, и они сделали ей документы. Ну как, не сделали, а оформили и подали на экспертный совет на Новгородскую. То, что Вы думаете? Ей связь не сделали. А знаете почему?

Н.К.: Почему?

А.Ш.: А потом, когда мы с мужем уже пошли… А, нет! Ни да, ни нет. Документы так в архиве и лежат до сих пор. Когда мы с мужем пошли, а там дядечка сидел. И я не считала нужным с кем-то договариваться или…

Н.К.: Ну понятно.

А.Ш.: И я считаю себя героем. И считаю, считала в то время, что к героям должны относиться честно, так?

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: И когда я говорю: «А почему документы не рассматриваются моего ребёнка?» Оно бы мне нечего не дало, но просто это факт!

Н.К.: Просто.

А.Ш.: Просто факт!

Н.К.: Ну обидно, конечно.

А.Ш.: А он мне и говорит: «А где она учится?» А я говорю: «Там и там». «А кто её дал такую справку, что она туда поступила? С таким здоровьем, которое здесь написано, в юрке делать нечего». А когда она поступала, ей врач, между нами говоря, написал: «Тебя не примут с твоим здоровьем учиться, но я тебе напишу, что тебе можно учиться». То есть, ну я так, я по простому. И когда он сказал, мы будем делать запрос в юрку об исключении вашего ребёнка…

Н.К.: Боже, какой ужас.

А.Ш.: …с юридической академии, то что бы Вы на моём месте сделали? Как бы Вы на это государство посмотрели?!! (гневно)

Н.К.: Та я бы расстреляла всех бы всех просто.

А.Ш.: И вот моя дочь сказала: «Мама, Чернобыль у нас забрал детство, а у тебя жизнь». Вот это можете написать, это главное. «Чернобыль забрал детство, а у тебя с папой жизни». Вот на сегодняшний день, пройдя 27 лет.

Н.К.: Это главное.

А.Ш.: Это главное. Другие детки маленькие, которые поменьше, они писали, знаете сочинения в школах и в институтах: «Мы выросли в больнице», вот это главное и напишите. Зато сейчас, сейчас проходимцы, вы знаете, получают максимальные пенсии. И на всю страну обзывают, что вот это чернобыльцы забирают все деньги. Какие деньги моя семья забирает? Какие деньги?

Н.К.: Ну конечно, какие?

А.Ш.: Да, моя семья, значит, на… Ещё добавьте, значит, надо было уже тогда создать банк данных. Он и сейчас просто, припятских около 50 тысяч. Это ж, Господи, этот архив есть. Разве так много для Украины 50 тысяч припятчан?

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: Плюс ещё 10 километров Шипеличи, Лелёв, Копачи.

Н.К.: Действительно, почему бы и не сделать?

А.Ш.: Не надо ходить по врачам, не надо этих комиссий. Просто сделать им компенсацию за потерю здоровья. И нам эти врачи не нужны. Дайте мне компенсацию за потерю здоровья, чтобы я могла взять эти деньги, и мне сегодня нужна операция здесь, здесь, здесь, здесь.

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: И я пошла частным образом в самую лучшую клинику, я заплатила деньги и я восстановила себе зрение, я поставила себе зубы, которых у меня нету, это всё искусственное, я сделала другие. Я не могу ходить – опорно-двигательный аппарат. Вот это всё, я с метро, я не могу – вот трижды ломала ногу и руку и я уже полностью инвалид в движении. И мне выйти из метро – большая проблема.

Н.К.: Проблематично.

А.Ш.: Вы понимаете? И я сегодня шла к Вам и думаю, что вот я думаю, если зададут мне вопрос, я бы хотела, чтобы дали мне дали такую палочку, не просто там палку, а так чтобы я могла с палкой как-то поддерживать себя. Я ж падаю.

Н.К.: Я поняла.

А.Ш.: Я просто, я иду – я падаю, я бьюсь, сотрясение мозгов и прочее. То есть, я, я как встаю и иду. То есть, это героизм, да?

Н.К.: Конечно.

А.Ш.: Другой бы уже слёг. У меня, знаете ещё как, я хочу посоветовать, ну не посоветовать, а просто обиду свою высказать. Я, ну не только я, а все мы, кто прошёл через это пекло, наблюдаемся, у нас диспансеризация: два раза в год стационары там и прочее, прочее. Как могли меня допустить до такого состояния, что у меня щитовидка гипотиреоз сейчас, важка форма?

Н.К.: Ну, вообще.

А.Ш.: Это не в суд подавать мне на это государство?! А вы знаете, что таке важка форма и другие, это я просто, другие заболевания? То есть, щитовидки у меня нет и от туда нарушение всех веществ и всё. Кости, кости, где кости? Стронций забрал, правда же? И всё остальное, зрение и прочее. Катаракта какая же? Лучевая, естественно. У нас тоже на Гиршмана мне ставили – лучевая и вопросик. Понимаете? И много таких вопросов. Может, я рассказываю вам не интересно?

Н.К.: Нет, мне всё интересно, потому что это складывает в определённую картинку, которую в газетах не найдёшь. Это только вот, вот вы сказали и я начинаю понимать, что мне нужно для правды, а что нет. Вот и всё. Поэтому мне очень важно всё, всё, что Вы рассказываете. Вот. Поэтому спасибо Вам огромное. Каждое слово оно важно, действительно. Поэтому, а как я, например, узнаю о таких подробностях? У человека есть какие-то моменты жизненные, но они остались при человеке. И я возьму какой-то документ и напишу, как там есть, не зная о том, что оно не совсем правильно. Поэтому спасибо Вам большое. Вот.

А.Ш.: Я сама хотела было писать, хотела писать в начале 90-х, хотела. Я бы много написала (грустно). У меня вследствие этого физического состояния у меня открылось такое, знаете… Ну сейчас уже по-другому, а тогда… Просто, вот, например, вот прихожу я, да или где-то там в больнице или в санатории, и прихожу… там коллектив, да, и я могу сказать так: «Ты отойди подальше – ты ко мне плохо относишься, ты обо мне…» Говорит этот: «А как ты знаешь?». Говорю я: «Я ощущаю. Ты плохо».

Н.К.: Ну, у Вас есть некая эмпатия, что ли, да?

А.Ш.: Это открылось после этих всех тяжёлых случаев. И вот до сих пор сейчас я вот так как бы если кому-то из детей плохо – я это ощущаю, я вижу, я слышу, я всё… Ну это ж не каждому дано.

Н.К.: Ну, конечно.

А.Ш.: А писать, писать, конечно, я, мне дети потом долго говорили, сейчас уже молчат. Они знают, что меня нельзя трогать потому, что…

Н.К.: Потому что больно…

А.Ш.: И я, и я сегодня много лекарства выпила для того, чтобы держать как-то себя, вот. И я хотела написать книжку, я хотела. У меня тогда, знаете, вот так, особенно по ночам, когда все спят, у меня всё это лилось, лилось. Но не знаю.

Н.К.: Ну, смотрите, если Вам всё это проще рассказать, можем как-то это вместе написать, в соавторстве (смеется). Подумайте или вот свой телефон оставьте.

А.Ш. Хорошо, поменяемся.

Н.К.: Давайте как-то. А, еще такой вопрос: вот тут мой научный руководитель сказала, что нужно Ваше согласие на то, чтоб я использовала ваши рассказы в научных целях. Вот здесь нужно – вот прочитайте и здесь подписывать. Я Вам сейчас ручку дам. Потому что без Вашего согласия я не могу публиковать то, что, например, напишу, как бы не имею права.

А.Ш.: Вы ж меня не записывали или записали?

Н.К.: Записывала, потому что мне так будет проще записать.

А.Ш.: А я не помню, что я говорила уже, я не помню.

Н.К.: Вы всё хорошее говорили.

А.Ш.: Я не помню.

Н.К.: Ну это для меня, чтобы я сама выбрала самое важное, поэтому…

А.Ш.: Может надо что-то выбросить там? Может там не так интересно?

Н.К.: Давайте договоримся так: я напишу, Вам принесу, что покажу – Вы мне скажете, что можно, что нельзя.

А.Ш.: Это частная беседа была. Я не думала, что вы будете писать всё и может быть можно было сказать что-то такое более интересное еще.

Н.К.: Ну, если есть – скажите. Вот ручка, извините, а то я в руках держу ручку.

А.Ш.: Так, а о чем я там говорила? Я уже не помню.

Н.К.: Ну, о том, что Вы разрешаете использовать то, что Вы рассказали, в научных целях. То есть я могу написать это в своей диссертации, упомянуть, что…

А.Ш.: Я бы не хотела, чтобы здесь звучало то, что я о дочери рассказала, которая в юрке.

Н.К.: Хорошо, давайте отметим, что…

А.Ш.: Я бы не хотела.

Н.К.: …частично, без дочери.

А.Ш.: Это не надо. Это никому не надо.

Н.К.: Хорошо, давайте…

А.Ш.: Это уже прошедший этап

Н.К.: Давайте, это где-то тут есть, что за винятком наступних обмежень, то есть написать: без, не упоминать детей, например.

А.Ш.: Да? Я думаю, напоминать, не напоминать, а почему не напоминать?

Н.К.: Не упоминать. В смысле? Вы ж сказали, что про дочь не хотите?

А.Ш.: Та в принципе, а что тут такого?

Н.К.: В принципе, да. Ну смотрите.

А.Ш.: Я подумаю. Я сейчас просто… Вы ж понимаете, у меня сейчас вот такое всё. Несобранная, я очень несобранная.

Н.К.: Да?

А.Ш.: Угу. Ох, сейчас.

Н.К.: Ну, тогда…

А.Ш.: Вы очень спешите, да?

Н.К.: Да нет, просто я думала, когда это уже подписать, чтоб лишний раз Вас не дергать или хотелось бы сейчас. Поэтому…

А.Ш.: Нет, ну сейчас немножко отдохну.

Н.К.: А, отдохните. А то я Вас тут замучила.

А.Ш.: Вы поняли, да, что это… Ну, если, допустим, для истории и для этого всего, то, может быть, нужно было, было красивее это всё сделать намного. Вы поняли?

Н.К.: Ну, не переживайте, всё будет…

А.Ш.: И я не полностью открылась. Мне бы хотелось больше, больше сказать.

Н.К.: Если хотите, можем встретиться еще раз.

А.Ш.: Мне хотелось больше сказать и может быть намного и Вам было бы интереснее. Но просто, я ж говорю, я сегодня очень много выпила лекарства, чтобы я себя держала в руках и чтоб дойти, потому что я даже в этом году и до памятника не ходила. Это для меня…

Н.К.: Тяжело.

А.Ш.: Это на прогулки даже не ходила. Вы поняли? Я просто пришла, так как ребята меня попросили уже. Ну, сами понимаете.

Н.К.: Ну, да.

А.Ш.: Каждое движение сейчас, уже в другой раз даже в магазин не всегда ты можешь пойти купить себе молоко и хлеб. Вот физическое состояние таково. Вы меня поняли?

Н.К.: Угу.

А.Ш.: У меня муж в очень тяжелом состоянии (плачет).

Н.К.: Ну, конечно…

А.Ш.: Большие проблемы. Я еще как-то держуся. Всё лежит на мне, всё лежит на мне.

Н.К.: Ну, обычно часто и лежит на мамах.

А.Ш.: У мужа очень большое давление. У него такое, что зашкал. У него уже, он не всегда, он не всегда… ой, как это сказать правильно по-медицински? Что он… это я ж знаю, я просто сейчас уже это, видите, я уже не могу ничего.

Н.К.: Я вижу. Наверное…

А.Ш.: Он просто, что он другой раз неконтактен, он меня не слышит, он делает не то, что надо. Вы представляете?

Н.К.: Может водички выпьете?

А.Ш.: Нет, нет, пройдет. Всё, всё.

Н.К.: А то ее не зря поставили.

А.Ш.: Нет, нет.

Н.К.: Ну, смотрите.

А.Ш.: Ну, дайте немножко.

Н.К.: Вот стаканчик чистый.

А.Ш.: Поэтому так. Это у меня не первое интервью. У меня интервью брали в радиологическом центре, это еще в Одессе когда мы были.

Н.К.: (налив воды) Хватит или еще?

А.Ш.: Нет, всё. Ну ладно, всё. Я думаю…

Н.К.: Не переживайте.

А.Ш.: Я думаю, что для истории, я Вам ничего хорошего не сказала. Я так думаю. И я могла бы Вам сказать намного больше.

Н.К.: Но если будет…

А.Ш.: Вы меня поняли?

Н.К.: …настроение, желание – я всегда рада Вас выслушать.

А.Ш.: Я могла бы интересней рассказать: как эвакуировали нас, как мы после эвакуации. Вот стоим мы на машине и двое маленьких деток с нами. Ирину уже увезли. Тогда комсомольцев вывозили куда, ну я ж Вам говорю, потом мы только узнали по газете «Правде», в конце мая, что ребёнок где-то в пионерлагере в Артеке, да. И когда я говорю мужу, говорю, чувствую – вот раз и меня нету, я уплываю, да, уплываю. Я говорю: «Коля, принеси аптечку, в аптечке там в машине что-то есть». А он говорит: «А я до машины не дойду». Это наше состояние было.

Н.К.: Ужас.

А.Ш.:А кому ты сейчас расскажешь?

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: А сейчас таких спецов дуже много, которые расскажут наши дела. И я всегда говорю, как в той сказке «Волк и лиса» – битый небитого везёт. Вот мы Припятчане, мы атомщики мы… Я считаю, я считаю себя героем. Но, но я для государства поступила как? Я поступила правильно в жизни: я не дезертировала. И ещё раз повторяю – я бросила в радиоактивной Припяти маленьких деток, и куда пошла?

Н.К.: На станцию.

А.Ш.: На атомную станцию. Для того, чтоб моё здоровье оценили в ноль? Да?

Н.К.: Ну, конечно, несправедливость это ужасная.

А.Ш.: Да? Если мне сейчас операцию делать – мне только сделать на глазах операцию мне надо сейчас 16 тысяч гривен.

Н.К.: Угу, где их взять.

А.Ш.: И где их взять? Мне зубы надо было делать – тоже столько же. Мне, думаете, кто-то дал?

Н.К.: Ну понятное дело.

А.Ш.: Мне государство сказало: мы можем тебе 800 гривен дать и иди вот в ту поликлинику, где грязные эти все оборудования, не грязные, а ржавые. С моим здоровьем, Вы поняли? Они оценили.

Н.К.: Ужас.

А.Ш.: То, что у меня не работают суставы, тазобедренный сустав. И я Вам сказала, самое основное – гипотиреоз, важка форма. Бархатная, как они сказали, понимаете? Это спустя 25 лет они мне сказали. А тогда они говорили: да, обрати внимание на щитовидку и пей эльтероксин. И когда я пила эльтероксин, у меня сердце, то есть сердечнососудистая система…

Н.К.: Сердце страдало.

А.Ш.: …не любит этот гормон, она не любит. И мне назначили большую дозу уже тогда. Ну, врач тогда в «Пуще Водице» сказала, эндокринолог: «Ты дуже будь внимательная до этого». И потом когда у меня, я лежала в гематологии… у меня по гематологии тоже есть диагнозы. Я сейчас Вам диагноз не могу так сказать. То есть у меня брали на анализ костный мозг. И наблюдалась я в гематологии. И когда пришла на обход комиссия и говорят: вот у нее результаты такие, там лейкопения, тромбоцитопения, там ещё какая-то двух ростковая эритро… в общем что-то в общем, я сейчас в памяти не могу этот диагноз сказать. Но, просто, так в гематологии лежать и просто так костный мозг на анализ не берут и не выставляют дисплазия… Короче говоря, какой-то диагноз по костному мозгу.

Н.К.: Ну я поняла да.

А.Ш.:  Это просто так не делается, правда же?

Н.К.: Угу. Ну, конечно.

А.Ш.: Это так просто не делается. И когда они говорят, что это в следствии приёма гормонов у меня кровь, то у меня ж кровь с самого начала была плохая. Иначе кто б меня вывел из зоны и отправил на Запорожскую, а?

Н.К.: Ну да. Кровь то она…

А.Ш.: Когда эта Овчаренко с Союзатомэнерго говорит: «Мне нужен документ, что я имею право вас, значит…»

Н.К.: Вывести, да?

А.Ш.: А если я говорю, и этот документ где? Я говорю мужу: «Дай мне что-нибудь». А он мне говорит: «Я до машины не дойду». В таком состоянии мы были, да? И когда машина радиоактивная, вся грязная и нам моют эти ж, ну, кто там – дезактивация была везде, моют и говорят, говорят: «Та вы бросайте эту машину, вам надо в госпиталь, а машину вот туда уже на захоронение». А вы представьте на секундочку, что это было.

Н.К.: А Вы в каком состоянии, как дойти?

А.Ш.: А вы представьте, это что? Это уже просто, уже вот, как говорят там: суматоха там была. Не было никакой суматохи. Мы все были как прибацанные. И тишина.

Н.К.: От этой радиации?

А.Ш.: И тишина, и тишина, и тишина, и просто тишина. Ну а потом, потом ещё работали где?

Н.К.: На Запорожской станции.

А.Ш.: На Запорожской, а где? В реакторном цехе, на минусовой отметке лаборантом. Я отбирала воду, самую грязную воду, это, делала анализы. Кто меня допустил? И зачем? А муж работал на захоронении радиоактивных отходов на Запорожской станции, где была установка, которая была не отработана, как положено. И вот эти все отходы выливались на пол и он руками её собирал.

Н.К.: Боже, какой ужас.

А.Ш.: Это наше государство оценило наше здоровье и наш труд?

Н.К.: Ну понятное дело, что бесчеловечно.

А.Ш.: Да? И Вы хотите сказать, чтобы я что-то сказала? Вот это, собственно, это мои мысли основные.

Н.К.: Ну Вы знаете…

А.Ш.: Я просто буду сейчас говорить, я была другая, а я сейчас другая. Я злая, я буду говорить Вам уже, и не всем это понравится.

Н.К.: Я понимаю, вы имеете право злиться.

А.Ш.: Ну, может это и не понравится всем. И когда уже на Запорожской атомной врач говорит: «Я Вам больше не подпишу доступ работы, да, я не хочу вашим детям платить пенсию». И меня выводят из зоны и с работы по состоянию здоровья и дают мне 80 гривен или сколько-то, ну как – минимальную пенсию. Представьте, у меня детки мал мала меньше и больные.

Н.К.: Ну, понятно.

А.Ш.: И был написан этот закон, который сейчас, который не сейчас, он перестал соблюдаться где-то скоро, где-то скоро. И сейчас оздоровление у нас сколько мне?

Н.К.: Мало.

А.Ш.: А?

Н.К.: Почти нету.

А.Ш.: А? Сколько? 120 гривен в год! Это 10 гривен в месяц. Как может человек оздоровиться?

Н.К.: Никак, конечно. Конечно, никак.

А.Ш.: Зачем эта статья? Её просто надо убрать, хай они не издеваются над нами.

Н.К.: Та безусловно всё…

А.Ш.: Это просто!

Н.К.: Вы имеете право злиться, полное право, это правда.

А.Ш.: Оздоровление, я понимаю, ну оздоровление. Ну дали б мне пенсию мою, да? Пенсия и на оздоровление – да. Хотя ж везде законом просматривается. И я всегда говорила, когда после эвакуации в магазинах, то же ж не было, не было одежды тогда, ну, Советский Союз. Было всё дефицитом, да. И когда были отделы, где одевали чернобыльцев, и когда я видела, что в этих отделах не всегда одевались чернобыльцы, а с чёрного хода…

Н.К.: Та вообще, ужас какой.

А.Ш.: …я первая, я первая, да, может, может, это было состояние у меня такое ответное на всё, может быть, не все всё с головой было, но я говорю: «Позакрывайте все отделы». Я всегда говорила. И сейчас я говорю: если так, как этот закон написан, то зачем он нужен? Дайте мне достойную мою пенсию, которая должна быть нассчитана согласно постановлению маем и июнем месяцем 86 года и мне больше ничего не нужно.

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: Не надо этих унижений – ходить по врачам. Я Вам говорю, мы, нас, нас на протяжении всего периода нас старались в разные больницы отправить к разным врачам, чтобы не было как, как сказать Вам, чтоб не было этого, как… Ну скажите, как бы чтоб друг друга, чтоб один врач не вёл, то есть. Не было такого. А я сегодня хочу, и это тоже можете записать вот туда, первая ошибка была сделана: вот тебя, как сейчас хотят сделать медицинскую… про…

Н.К.: Страховку?

А.Ш.: Не, не, не. Медицинскую. Это уже всё. Хотят сделать, чтобы семейный врач, да? Нам надо было такое, чтоб этот врач вёл мою семью и знал обо мне всё. И тогда я ему буду доверять. А я сейчас врачам не могу доверить, потому что я прихожу к врачу…

Н.К.: А они друг к другу посылают.

А.Ш.: …а они смотрят, а что они могут помочь? Они ведь меня не знают. Они знают чернобыльцев. Знают чернобыльцев, которые и не чернобыльцы.

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: И это меня обижает.

Н.К.: Ну, конечно.

А.Ш.: И поэтому если я, я уже сейчас, да, я уже сейчас сама себе врач. Просто, без ничего. Поэтому, ну что, ну ладно, всё, не хочу больше говорить.

Н.К.: Не переживайте.

А.Ш.: Не хочу. Просто не хочу больше говорить.

Н.К.: Вы уже и так много сказали, спасибо.

А.Ш.: Ну да, это плохо, что я много говорю.

Н.К.: Та не, Вы знаете, я сама столько говорю, потом ловлю себя на том, думаю, зачем…

А.Ш.: Я не хотела там, чтобы всё это писали, потому что… Ну, ничего такого плохого я не сказала, но я бы хотела профильтровать мой рассказ.

Н.К.: Профильтровать?

А.Ш.: Да, честно (смеется). Правда.

Н.К.: Я выключу.

 

Аудио №2

 

А.Ш.: Значит, был призван папа мой на войну и воевали они тоже, как не кстати, тоже вот в этом районе, где Припять, где Чернобыль, вот идёт мост через Припять, вот эта станция Янов. У меня даже есть фотографии, где мы с детками возлагали венки, цветы. Там на станции, возле станции Янов, там памятник участникам Великой Отечественной войны, погибшим. И, значит, потом мне папа рассказывал, что он здесь воевал, значит, что шли такие страшные бои, что он один в живых оставался, так косил немец.

Н.К.: Ох, нечего себе.

А.Ш.: Да. И короче говоря, а тогда помните, значит… Скажите, военнослужащий, этот, Власов или как? Я уже не помню.

Н.К.: Власов, по моему.

А.Ш.: Сдал армию, сколько тысяч там, я не помню, может мужчины помнят, я женщина.

Н.К: Ну, не важно.

А.Ш.: Может триста, семьсот тысяч или сколько солдат сдал в плен. Вот там и мой папа оказался. И мой папа оказался Яготин… Пирятин, Пирятин наверное, в Пирятине наверное. Я могу ошибаться, но мне кажется.

Н.К.: Ну главное суть.

А.Ш.: Не Яготин, а Пирятин. И знаете, и оттуда он сколотил ребят, он был большой силы воли мой папа. Кстати, хочу Вам сказать когда, и когда, когда уже получилось в Чернобыле это, папа мой первый узнал по радио, Америка передала. А мы ж, мы ж молчали, как партизаны.

Н.К.: Ну, да.

А.Ш.: Нам нельзя, мы подписывали документ не разглашать, мы подписывали документ не разглашать тайну. Мы ничего не должны нигде говорить. Мама и папа услышали, что уже взорвалась атомная станция, мама рыдала и папа, папа был поспокойнее.

Н.К.: Ну, конечно.

А.Ш.: А мама плакала: «Ну всё, нема моих деток». И короче говоря, когда мы появились потом, и нам рассказывали, и я говорю, я кажу: «Тато, та вы ж знаєте, вы ж сами казали, що таки на войни не погыбають. И мы таки», – кажу (смеется). Ну, короче говоря, о папе хочу рассказать. И он сколотил команду, и вин розказував, як это была осень, уже зима, уже снег. И голодные, холодные и лужа это, ну, лужи этой воды – таяло снег, дождь, там холод.

Н.К.: Холод.

А.Ш.: Холод. И они где-то находили какие-то там дрова, и брали с луж эту воду – кипятили, пили – они спасалися. И потом он сколотил команду и они удрали с плена.

Н.К.: Ну, молодцы.

А.Ш.: И когда он шёл, он пришёл домой в этих обмотках, без обуви, без ничего. Ну, это километров очень много, это где-то 300 километров, если не больше, если не больше. Это ж надо было идти, и они шли и мужики там другие ж, все ж голодные. Говорит, заходим там где-то в деревнях, а там дают кушать. И они ж… А папа мой каже: «Нельзя много кушать, мы голодные, надо…»

Н.К.: С голоду нельзя наедаться.

А.Ш.: Да. И он давал всем (непонятно), кто с ним был, не наедаться. А были ж, которые папу не слушали, поели и умирали.

Н.К.: Наелись, да.

А.Ш: Умирали. И вот так папа. А потом, когда уже, потом второй раз… Ой, не хочу даже говорить. И потом когда папа уже пошёл на фронт, когда наступали уже немцы, снова папу демобилизовали и он дошёл, я кратко.

Н.К.: Да.

А.Ш.: Я могу много говорить, потому, как папа мой много очень рассказывал о войне. И что характерно, он тогда говорил мне, и сейчас я говорю, вот то, что пишут сейчас историки про Чернобыль, а знаете, как мой папа тогда говорил? Он говорит, про войну так, он говорит: «Пройдёт 50 рокив, каже, ще лучше будут писать». Так я почему начала своё интервью из чего, говорю, поздно интервью сейчас уже давать. То есть, тогда мой папа тоже говорил, что, ну так. Короче говоря, мой папа дошёл до Будапешта, был контуженый не раз, был раненый, избитый, рука правая перебита. И хотели отнять руку – он не дал.

Н.К.: Ой.

А.Ш.: Он не дал, и говорит: пускай такая, пускай, вот как у меня сейчас. Ну, как рука такая, да? Вот она у меня переломанная, уже большое, со смещением кость у меня тут всё, да, вот такая она, но она рука. Хоть как-то, да, я могу расписаться. Так и папа мой же ж. И когда уже последнее его было ранение очень тяжёлое, и санитары подбирали на поле боя солдат, подбирали кто такой более менее на возы складывали и на конях відправляли ж в мед. сан. часть. А папу так ногой підкинув этот медбрат и говорят: «Та, з цього нічого не буде, не буде і місце хай занімать». А він: «Братцы, братки, визьмить мене з собою». А вони: «Ну, як уже буде мисце, то ми тебе визмемо», и пишлы дальше поле боя, ну. И потом его взяли. И вин потом розказував, як довго його везли в госпиталь в Немиров Винницький области, и як йому було тяжело, як йому було холодно, истёк кровью, изнемаждённый.

Н.К.: Не смотря не на что – выжил.

А.Ш.: Да. И он говорит, вот прошло девять месяцев, а может и больше, может, до года, он лежал и ещё после войны, он лежал в этом госпитале и тем не менее папа мой дожил до 90 лет. Так я вот хочу сказать…

Н.К.: Ну молодец.

А.Ш.: …когда мне говорят: о, там тебе комплимент делают, а меня это обижает. А у меня гены, а я должна жить 90, как мой папа. А почему я в 60 я уже не могу ничего, почему?

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: Почему? Вот говорят же врачи, что да, вот то, что чернобыльцы, да, они 15 лет, 20 – они состарились. То есть, биологический возраст в нас, если мне сейчас 63 плюс это мой биологический возраст уже 80 лет. Ну, вот так. Ну, что я могу сказать? Ничего не могу сказать. Брат у меня военный, дети у него военные.

Н.К.: А мама?

А.Ш.: Мама, мама очень трудолюбивая была женщина, ответственная. Ей бы образование, как говорила моя невестка: ей бы прокурором работать (смеётся).

Н.К.: Вот такая была чёткая, да?

А.Ш.: Да, да. Ну, ну родители как родители. И знаете как, родители у меня хорошие были. Семья у нас приличная, хорошая честная, трудолюбивые, порядочные все. Ну, генетика у нас такая.

Н.К.: Ну, конечно.

А.Ш.: У нас генетика. И очень много значит, вот говорят, я ещё, когда в Припяти работала, мне подчинённые всегда задавали вопрос: «Анна Андреевна, а вот у Вас такая семья, а вот у Вас как солнышко, семья как солнышко, говорит, как это всё, воспитание там, всё такое?» Я говорю: «Я не знаю, мне кажется воспитание, но процентов 80 – это генетика, это генетика, как заложены гены». Ну, благодаря Чернобылю, ну что, яки у нас уже гены?

Н.К.: Ну да.

А.Ш.: У нас сбой дало. Ой, я не хочу больше. Всё, всё.

Н.К.: Не надо. Отец остался военным после?

А.Ш.: Нет, нет, папа не остался. Папа работал, потом вернулся и работал в сельском хозяйстве. Ну, механизатором, бригадиром, ну, чем он смог инвалид это.

Н.К.: А, ну понятно.

А.Ш.: А, это он до войны был, а после войны он уже был инвалид второй группы. И он работал дежурным, ночным сторожем, то есть дежурным в этом, в сельском совете.

Н.К.: Понятно. Ну, спасибо Вам большое. Вот, можно Вам руку пожать? Спасибо.

А.Ш.: Вам спасибо. Я немножко посижу. И я...

Н.К.: Посидите, отдохните конечно.

А.Ш.: Я вам не помешаю? Потому, что я…

Н.К: Та не, я уже сама тоже буду убегать.

А.Ш.: Как хорошо, спасибо.