Где-то недели три я работал пекарем. Хлеб пекли. Нас 24 человека было. Работа, конечно, адская была: с двух ночи до двух дня. И без выходных, без проходных и каждый божий день! Это летом же как раз жара, палатки. […] Палатки в лесу [находятся], ну, поляна. А потом я вышел, смотрю – деревья все белые, стволы белые! Ну, нам же говорили, что везде «светится» радиация, там что-то.

Мы выезжали чуть-чуть где-то за Чернобылем километров 15. Была церковь и там батюшка. Батюшка жил со своей семьёй. Когда мы приехали, ну, ничего себе – в зоне и церковь. «Запасов хватает?» Он пригласил в гости, ещё попытался угостить. Ну, мы ему тоже накидали сухпайка. Ну, так он сказал: «Я не уеду».

1986 год, Пасха. Значит – звонок в дверь. Ливень, кстати, был. Самый первый ливень вообще в весну был. Вот такой настоященький, жесткий. Ну, стоит пьяное отродье никакое, сует мне повестку – распишись. Расписался, смотрю: в течение часа явится во Дворец Пионеров с вещами. Ну, я человек, как говорится, армию проходил, ну что – щелкнул каблуками, бросил там какую-то непонятку в рюкзачок маленький и фть – и туда. Погрузили ночью, значит, уже ночью выгрузились мы на Савинцах, на следующее утро мы уже были в пожарном батальоне.

А в 40-м [самолете] на нём стояло специальное фотооборудование, фотоаппараты. Специально люк открывался и фотографируем. Мы летим, а он, фотоаппарат работает себе в автоматическом режиме – щёлкает, щёлкает и щёлкает.

Дело в том, что первый раз, когда в зону въезжали, такой мандраж был. Потому что едешь в неизвестность. То есть уже наслышался, навиделся, но там еще не побывал. То есть мандраж. А пока там уже первые два-три дня… всё нормально, привыкли. Ощущения трагедии не было никакого. Тем более это сейчас на любом перекрестке информацию можно получить уйму. А на тот момент у нас что? У нас был только телевизор и радио советские. И радиация была советская.