Не было «сачков». Были так, что «вот, я не хочу», но быстренько это все прижималось. Не надо было никому и говорить ничего, там хлопцы тумаков надают. Потому что ты понимал, что если ты уже попал, то хоть ты будешь лежать, хоть ты будешь работать – ты все равно облучаешься так же. Все равно, что если ты работал. Ну, хоть пользу ж приносишь! Ребята работали из-за того, что на самосознании: это наша земля, тут же и детям нашим, внукам.

Ну, конечно, задумывались все равно. Мы же видели, сколько вертолетов летает, сколько бросали это же все. Мы же охраняли общественный порядок, мы не то, что в Чернобыле, а были на Лелёве, где последняя [остановка] до атомной станции. Воду охраняли, чтобы в населенный пункт шла, чтобы зараженной не было. И с вертолетов бросали же свинец туда. Мы же видели это все.

Служба заключалась в патрулированиях. Там ничего, в принципе, нечего было охранять – все было заросшее, все было заброшено. Жителей как таковых там, где мы были, практически не было. […] Были у нас задержания. Т.е., люди приезжали чем-нибудь там поживиться таким. Ведь все-таки было много заброшенного. Вот приходим в магазин. Некоторые такие вещи были: заходишь в магазин как в фильме ужасов. Смотришь – всё вроде тут, кто-то был недавно. Всё – вещи, всё-всё-всё, продукты питания, а никого вообще нету. То есть, мы там находились сами вообще.