1 встреча

Наталия Козлова (далее Н.К.): Сегодня у нас 15-е октября 2013 года, интервью беру интервью я – Козлова Наталия, в помещении университета Каразина у Валерия Федоровича Рисованного. И у меня к Вам первый вопрос, достаточно обширный, вопрос-просьба – рассказать историю своей жизни. Просто расскажите о себе, вот, что считаете нужным.

Валерий Рисованый (далее В.Р.): Ну, в общем, у меня есть история жизни похожа на историю многих, на многие истории жизни людей, которые в то время родились. Я родился в 1955 году недалеко от Харькова, небольшой городок такой Люботин. Вот. Дальше стандартная биография, в общем, средняя школа, после средней школы я учился и закончил Политехнический институт харьковский, служил срочную службу в вооруженных силах союза СССР. После окончания института получил распределение на один из крупнейших заводов Советского Союза, оборонного комплекса. Это завод, приборостроительный завод имени Шевченка. Это сейчас уже не, когда-то это был большой секрет, сейчас это уже не секрет вот, который занимался ракетными системами, то есть, электронными блоками для ракетных систем. Кстати, интересно – когда-то он делал компоненты для единственного советского шатла, который назывался «Буран».

Н.К.: Угу.

В.Р.: Это космический корабль многоразового использования. У американцев эта программа получилась очень широкая, а у нас несколько суженной, то есть, он был в единственном экземпляре, тем не менее. Вот для этого «Бурана» отдельные элементы навигационной системы тоже делал этот завод. Ну, как-то так получилось, что… Скорее всего, я думаю, что я уже многого не помню, наверное, подробно, но тем не менее, я думаю, что я… Я был спортсменом, профессиональным спортсменом, занимался профессионально спортом, ну, то есть, и занимал, как тогда говорили, общественную, активную общественную жизненную позицию. Вот. Меня рано стали привлекать к общественной жизни, как, опять-таки, тогда принято было говорить. То есть, я работал в комсомольской организации еще в школе, потом то же самое – я во время службы в армии меня привлекали к работе в комсомольской организации, я был секретарем комсомольской организации. Вот. Потом на заводе, когда я пришел, ну, тогда внимательно читали характеристики, которые человек приносил с места учебы, с места службы и так далее Ну, поскольку там было написано, что я занимался активной общественной работой, меня на заводе стали активно привлекать к общественной работе. Вот. В результате я, меня пригласили для… на работу в Октябрьский районный комитет партии в г. Харькове. Я сначала отказался, потому что, в принципе, для молодого специалиста, которым я тогда был, зарплата на военном производстве была очень приличная, вот, там порядка 180 советских рублей, это была очень хорошая зарплата, на которую можно было достойно жить и без проблем. Вот. Стабильная зарплата, стабильная работа, стабильные премии за выполнение плана и так далее Поэтому в этом плане мне это было не очень интересно, потому что мне зарплату предлагали даже первоначально ниже, чем она у меня была на заводе. Вот. Потом, когда предложили еще раз, наверное, просто сработало человеческое любопытство, потому что в советское время, ну, на Западе к этому по-разному относятся, коммунистическая партия, которая была единственная партия в Советском Союзе, она была правящей партией, она давно уже перестала быть партией как таковой. Идеология была, но она, к сожалению, в чем-то она была уже формальной, наверное, эта идеология, но то, что партийные комитеты вт различного уровня фактически руководили жизнью страны – это совершенный факт. То есть, они больше занимались уже хозяйственной деятельностью на уровне районных райкомов партий и выше были специальные, специальная должность 2-го секретаря, который занимался либо промышленностью, если это был город, либо вели сельское хозяйство, если это был сельский район. Ну, то есть, это действительно были уже структуры, которые полностью руководили всей жизнью, в первую очередь хозяйственной жизнью и экономикой Советского Союза.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Поэтому мне стало любопытно, как это все происходит. Ну, это достаточно уже высокий уровень, уровень районного звена. Тем более, что Октябрьский район – это один из крупнейших промышленных районов в советское время, много крупных предприятий. Поэтому было любопытно. И я со второго захода согласился и меня приняли на работу в качестве инструктора отдела агитации, пропаганды. Это как раз случилось осенью 1986-го года и, собственно говоря, уже после аварии на Чернобыльской станции. Вот. Но я вначале на ликвидации последствий попал в январе 1987-го года, то есть, спустя полгода после.

Н.К.: А как Вы узнали об аварии? Когда?

В.Р.: Ну, естественно, пожалуй, впервые я пишу в своих коротких воспоминаниях, в своей истории о том, что колокол Чернобыля звонил для меня дважды, условно говоря. Первый раз это случилось вот когда выступил с заявлением, если я не ошибаюсь, это было 14-го мая 1986-го года с обращением к советскому народу выступил генеральный секретарь…

Н.К.: То есть, аж в мае?

В.Р.: …ЦК КПСС, да, Горбачев и собственно говоря, для народа это было как бы сигналом к тому, что что-то произошло. Ну, я должен сказать, что, на самом деле, объективно вот народ, то есть, в апреле, 26-го апреля случилась, как потом оказалось, крупнейшая из техногенных катастроф в истории человечества, но ни мир, ни советский народ, как нас всех тогда называли, не имели представления о масштабах этой катастрофы, то есть, сначала…

Н.К.: Ну, а первая мысль какая была, впечатления? Ну, катастрофа, да и?

В.Р.: Не было никакой информации, которая, ну, средства массовой информации, орган центрального комитета КПСС газета «Правда», на которую все равнялись, она сообщала все новости. Новости, естественно, в то время очень сильно дозировались, очень сильно дозировались и мы в Советском Союзе абсолютно не представляли себе масштаб этой катастрофы.

Н.К.: А среди людей до вот этого выступления, ну, не слышали каких-нибудь, что слухи ходят, что произошло что-нибудь?

В.Р.: Нет, слухи, естественно, ходили.

Н.К.: То есть, на уровне слухов все-таки слышали?

В.Р.: На уровне, да, но это на уровне слухов да. Кого-то призвали, кого-то приехали домой и прямо из дома забрали в армию. Вот, то есть, по каким-то таким косвенным признакам мы понимали, что, если человека приехали домой, посреди ночи забрали, посадили в автобус и отправили на так называемые краткосрочные воинские сборы, как это тогда называлось. Все, ну, структура вооруженных сил была такая, что были военнослужащие срочной службы и были военнослужащие запаса. Это касалось и рядового состава, там сержантского и офицерского состава. Я был офицером запаса.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Вот. Время от времени людей, которые находились в запасе и рядовой состав, и офицерский, ну, условно называли в кавычках «партизанами». Ну, не знаю, почему так сложилось, тем не менее, вот так называли. И этих «партизан» время от времени призывали на краткосрочные воинские сборы. Ну, чтоб не забыли свою воинскую специальность и так далее Обычно они проходили там от двух недель до двух месяцев. Ну, например, водителей часто забирали на уборку хлеба на целине. Вот. Причем забирали на 2, на 3 месяца. То есть, если урожай был хороший на целинных землях, то просто не хватало…

Н.К.: Рук.

В.Р.: Не хватало рук рабочих, да, в частности вот автомобиля для перевозки, тогда, ну, автомобили брались из резерва советской армии, там запасы были очень большие, стояли целые городки, где машины стояли на колодках, то есть, были сняты колеса, их выставляли на колодки, смазывали, консервировали и они стояли. Вот в таких случаях часть этих машин из этого резерва высвобождали, ставили колеса, вот, и призывались с запаса водители и они работали совершенно… Но это тоже ж, это тоже были краткосрочные воинские сборы для них. То есть, они носили разнообразный характер.

Н.К.: Угу. И, то есть, человек ожидал, что его заберут на такие сборы, а его отправляли не хлеб собирать.

В.Р.: Да, то есть, да, то есть, отношение к этому было, ну, как-то достаточно легкое, потому что многие люди легко очень относились к этому, потому что призывали, если это даже была не уборка урожая, а прохождение таких сборов в воинских частях, то, как правило, это, ну, естественно, не такой дисциплины как в срочной, как во время прохождения срочной службы, не такой обязательности эти сборы, в общем, не носили. То есть, часто люди воспринимали это совершенно нормально: поеду, надоело уже, давно в отпуск не ходил, вот, работа напряженная, поеду-ка я отдохну. И вот так это воспринималось. И многие, в принципе, даже с охотой ехали на эти сборы, потому что эти сборы полностью оплачивались государством, то есть, человек не тратил ни копейки. Вот. И на это время его, естественно, освобождали  по основному месту работы. Вот. И мы, конечно, те, кто задумывался над этим, понимали, что если там, все это проходило всегда строго в плановом порядке. То есть, приходила повестка из военкомата, часто, если, допустим, человек работал, например, на военном производстве, его освобождали от этих сборов, потому что это было очень важно выпуск военной продукции и, в общем, с военных производств очень мало на такие сборы людей призывали. Вот. Поэтому люди к этому относились вот несколько легко: поеду, отдохну на все готовое, в форму переоденут, кормят. Вот. Ну, естественно, они несли какие-то обязанности, которые касались воинской службы, ну, это все было такое во многом условным.

Н.К.: Угу. Ну, и после таких сборов стали слухи ходить, что людей куда-то везут?

В.Р.: Естественно. Но тут надо сказать, что не только это сыграло свою роль. Вообще об аварии первоначально в Советском Союзе вообще ничего не знали, вообще ничего не знали. Ни о масштабах, ни о самой аварии. Фактически люди вообще ничего не знали. Но случилось так, что вот это облако радиоактивное, которое образовалось во время взрыва 4-го реактора, его понесло через Беларусь в сторону Скандинавии. И, во-первых, американские спутники зафиксировали взрыв в районе Чернобыля, это раз, потом облако оставило следы по всей Скандинавии. И они достаточно быстро, поскольку замеры радиоактивности, время такое было, как называли «холодная война» была. Ну, при Брежневе вот в 1986-м ну это уже при Горбачеве, ну при Брежневе она уже не носила такого, когда был генеральным секретарем ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев, «холодная война» не носила уже такого…

Н.К.: Острого характера?

В.Р.: Острого, характера острого противостояния, но, тем не менее, она, противостояние вот систем социалистической и капиталистической оно, безусловно, было достаточно острым. Естественно, стояли станции соответствующие слежения, которые фиксировали и в том числе и повышение уровня радиационных уровней, радиационного излучения, естественного фона и его превышения. Вот в Скандинавии очень быстро зарегистрировали повышение этого фона и, ну, они достаточно быстро поняли, совместили вот эти два события, взрыв, проанализировали розу ветров, куда дули ветры, их скорость и так далее и быстро просчитали район возможного инцидента. И только под давлением фактически мировой общественности 14-го мая, если мне не изменяет память, Михаил Горбачев выступил с обращением к советскому народу, в котором он сообщил о том, что тяжелая авария произошла. Ну, опять-таки, подробностей, насколько она тяжелая из этого сообщения мы тоже не узнали.

Н.К.: И какое у Вас было первое впечатление после того как Вы прослушали, что он говорил? Как первые мысли, вот какие были? Ну, если помните, конечно.

В.Р.: Дело в том, что эта авария не война, не стихийное бедствие. То есть, я не скажу, что мы отнеслись, вот лично я как-то особенно легко, но мы восприняли это сообщение ну как, как… как нечто само собой разумеющееся уже. Я скажу об этом подробнее, может быть. Дело в том, что в период, в эти годы как раз можно посмотреть, хронологию разложить – в Советском Союзе произошел ряд крупных технических аварий. Это и взрыв газа, который скопился вот в Сибири, котлован, то есть, был прорыв газопровода и низкое место, газ тяжелый и он в низине находился и туда как раз вошли два пассажирских поезда. Поезд – это искры, это электричество и так далее И этот газ взорвался, были огромные жертвы, вот. Я хорошо помню этот сюжет. Это меня поразило больше, кстати, потому что показали телевизионный сюжет. Горбачев туда поехал и когда он с какого-то места смотрел вниз на все на это, он просто был, было видно, что он поражен до глубины души, он закусил губы и просто молча мотал головой. То есть, было понятно, ну, саму аварию, что случилась, не показывали, но показывали, что Михаил Сергеевич Горбачев посетил место аварии и так далее и так далее. Но было видно по этому репортажу короткому, что то, что там произошло его поразило. И по-человечески – вот там погибло много людей, сгорели заживо, то есть, страшная такая авария. Я помню, меня это тогда поразило значительно больше, чем вот даже сообщение о Чернобыле, потому что о Чернобыле у нас не было никакой информации практически. Потом был теплоход «Нахимов»…

Н.К.: Угу, да.

В.Р.: …с огромными человеческими жертвами, который практически на выходе из порта столкнулся с другим судном. Вот. То есть, был ряд вот таких катастроф, технических аварий, о которых мы знали больше значительно, чем знали о Чернобыле.

Н.К.: Следовательно, они впечатляли больше на тот момент?

В.Р.: Ну вот честно – я помню хорошо свою реакцию на телевизионный репортаж, когда Горбачев посетил место взрыва этого газа, вот, чем сообщение о Чернобыльской катастрофе, чем реакцию на сообщение о Чернобыльской катастрофе. Ну, то есть, мы понимали, что, ну, то есть, обычная жизнь страны продолжалась, абсолютно обычная. И те люди, которые не сталкивались с этим, фактически ничего не зная, не имея информации об этом, ну жили, как жили раньше. То есть, после сообщения мы понимали, что раз генеральный секретарь ЦК КПСС сделал такое сообщение, что да, там, наверное, что-то не совсем в порядке, но даже после этого сообщения мы не имели подробностей и мы не понимали масштабов. Я масштабы катастрофы понял тогда, когда попал сам на станцию. Вот тогда я понял, что случилось.

Н.К.: А как Вы поняли? Увидели и…. Наверное, давайте начнем чуть раньше. Как Вы туда поехали, как это получилось?

В.Р.: Я поехал, я поехал через военкомат. Но в принципе произошло это таким образом: меня пригласил к себе 1-й секретарь райкома партии, я был тогда сотрудником аппарата районного комитета партии. Вот, и сказал вот, что вот коммунисты как всегда должны быть в первых рядах и поэтому вот я… Ну, я уж не помню точно, но что-то было типа того, что вот и мне тоже выпала честь быть в первых рядах, то есть, мне выпала честь. Ну, в общем, это были на то время достаточно стандартные клише, может быть, мы на этом позже остановимся чуть-чуть. Вот таким образом для себя я отмечаю, что вот тогда для меня колокол Чернобыля прозвонил во второй раз.

Н.К.: Угу. И…

В.Р.: После и буквально через, я не помню точно, через 2 или 3 дня я уехал. Ну, то есть, после согласования со мной, после этих слов я буквально через день или два получил повестку из военкомата. То есть, ну, вот это согласовывалось как раз на уровне райкома партии и военкомата, насколько я понимаю. Я до конца до сих пор не знаю, но такое согласование было. И после этого согласования я через два или три дня получил повестку из военкомата. Вот. Ну, я уже понимал, что мне придется уехать буквально через несколько дней. И буквально через несколько дней я уехал в Чернобыль.

Н.К.: А как семья отреагировала на Вашу командировку?

В.Р.: Ну, радости не было никакой, откровенно скажу. Вот. У меня был маленький ребенок, которому было всего 5 лет на то время. Т, конечно, мягко говоря, реакция была не очень радостной, потому что к тому времени уже первые ребята, которые туда попали, уже вернулись назад, и уже была какая-то информация непосредственно от участников ликвидации последствий аварии. Вот, уже была информация, что многие из них, вернувшись домой, лежат по различным больницам и так далее и так далее. То есть, уже стало больше информации и было понятно на уровне вот опять-таки вот такого вот сарафанного радио – это между людьми – уже стало понятно, что это намного серьезнее, чем представляли себе раньше.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Поэтому, когда я, когда мне такая участь выпала, я прекрасно понимал, куда я еду. Я, ну, во-первых, та серьезность, с которой производился отбор – раз. Второе – я еще в школе, это в 8-9 классе интересовался физикой частиц, было у меня такое, ну, увлечение не увлечение, но как-то так получилось. У нас такой был интересный учитель физики и я заинтересовался этим. Я читал достаточно много литературы по поводу исследования частиц и эффектов, которые вокруг этого всего существуют. Поэтому я совершенно четко, ну, и к тому же у меня было хорошее техническое образование.

Н.К.: То есть, Вы четко на тот момент представляли?

В.Р.: Я закончил политехнический институт, техническое образование. Причем политехнический институт, ну, я не знаю, как сейчас, какой уровень учебных заведений и как это происходит. В этом смысле я немножко от жизни отстал. Но в то время, в частности политехнический институт, давал очень крепкое техническое образование, политехническое, то есть, оно было многогранным. И хотя я имел диплом инженера-электрика после окончания института, на самом деле обучение строилось таким образом, что у нас были и различные сопутствующие: это и сопротивление материалов, и детали машин, и, ну, то есть, вещи на первый взгляд совершенно не связанные с электричеством и так далее То есть, это действительно было достаточно крепкое техническое образование, которое давало представление о многих вещах, которые происходят в науке и технике.

Н.К.: Следовательно, у Вас было хорошее представление?

В.Р.: Я очень хорошо, да, к тому времени, ко времени, ну, это прошло фактически полгода с момента аварии, я очень хорошо уже представлял себе, куда я еду.

Н.К.: Я прошу прощения, Вы не устали еще?

В.Р.: Нет-нет.

Н.К.: А как Вы туда ехали, сами добирались или это как-то организованно делалось?

В.Р.: Это интересная история. Я ехал туда, дело в том, что мы это предварительно немножко обсуждали. Кроме того, что деньги выделялись централизованно, но система строилась в Советском Союзе таким образом управления и руководства, и снабжения, что, естественно, огромные средства выделялись на, непосредственно государством из государственного бюджета выделялись на ликвидацию последствий аварии. Но, помимо этого, были разосланы разнарядки вплоть до каждого района сельского и городского. То есть, у каждого у каждого района, ну, поскольку руководили райкомы партии, каждый районный комитет партии получил разнарядку в соответствии с тем, какие предприятия были на территории этого района. Эти предприятия тоже получили уже от районных комитетов партии разнарядку на поставку, ну, различных комплектующих там и так далее, и так далее, и так далее.

Н.К.: Угу.

В.Р.: В частности, за нашим районом, за Октябрьским города Харькова, было закреплено, разнарядка была на строительство в Бородянке – это Киевская область, поселок Бородянка. Была закреплена Бородянка и было закреплено строительство домов для переселенцев, которых эвакуировали из загрязненной зоны 30-ти километровой. Как потом оказалось, плохо посмотрели этот район и этот район оказался достаточно загрязненным. И людей туда, насколько я знаю, так и не переселили. Но, тем не менее, поскольку такая разнарядка была, его, этот поселок построили для переселенцев. Занимался этим от нашего района, часто выезжал в командировки Александр Михайлович Дорожко, который работал в то время инструктором в том же отделе агитации и пропаганды, как и я, вот, и он занимался, он курировал поставку строительных материлов, в частности, из нашего района Октябрьского в поселок Бородянку Киевской области. Вот с ним я… Один из заводов выделил нам УАЗик – транспортное средство, но он на нем ездил в командировки, для того, чтобы быть мобильным. Вот. И он как раз ехал туда в очередную командировку. Вот с ним я на этом УАЗике и доехал благополучно до Белой Церкви. Это город в Киевской области, на базе которого, на базе воинской части, которая располагалась в Белой Церкви, как раз был сборный пункт, сборный и пересыльный пункт тех людей, которые ехали в Чернобыль.

Н.К.: Но обычно люди сами добирались до сборного пункта?

В.Р.: Нет. Очень часто это, ну, особенно в первые дни, это происходило абсолютно организованным способом, то есть, вплоть до того, что людей, воинская специальность которых была связана с химической разведкой там и так далее, и так далее, их целенаправленно просто объезжали представители военкомата, как правило, там милиционер присутствовал от райотдела. Вот. Они проезжали на автобусе по домам и просто собирали людей. Причем давали на сборы буквально полчаса, вот что человек побросал в сумку за полчаса. Днем, ночью, то есть, в первые дни и в первые несколько недель вот так все это происходило. В дальнейшем тоже либо формировались воинские команды, ну, я не могу сказать подробнее, потому что, как правило, офицеры запаса получали либо повестку, либо командировочное удостоверение и, как правило, добирались каким-то образом самостоятельно.

Н.К.: Сами, угу.

В.Р.: Я даже знаю случай, когда билетов не было на вокзале, и человек для того, чтобы уехать туда на Киев, значит, обращался и к военному коменданту, и к начальнику вокзала, чтобы уехать. Показывал ему повестку, говорил, что это очень важно, я должен там быть к такому-то времени такого-то числа, и помогите мне уехать, потому что я ответственный человек, то есть, вот таким образом происходило все. Вот так я туда поехал.

Н.К.: А дальше как было? Вы поехали на место сбора, на месте сбора…

В.Р.: Да сборный пункт был и сборно-пересыльный пункт был в Белой Церкви. Там нас переодевали в армейскую форму и уже организованно, значит, колонна автобусов уже пошла с Белой Церкви на Чернобыль через Киев.

Н.К.: На Чернобыль. И, когда вы приехали, вас расселили, наверное, как-то, или сразу отправили на работу? Как там все дальше?

В.Р.: Ну, ехали мы, ехали мы ночью, вечером достаточно поздно мы выехали. Нас переодели, рассадили нас по автобусам и мы поехали. Целая колонна автобусов была в сопровождении ГАИ, вот, мы поехали. Ночью мы проехали через Киев, ну, воспоминания тоже вот какие-то сгладились, очень многие сгладились, но Киев меня поразил. Во-первых, было еще не так поздно, по-моему, ну, это был вечер, это была зима, январь, темнело рано, но это еще был, это была не ночь. Это был просто вечер и по-моему даже не очень поздний. Но было темно и мы, когда въехали в Киев, меня поразило, что на всех дорогах, вот при въезде в Киев стояли блок-посты, дороги были перегорожены бетонными блоками и оставлены были достаточно узкие проезды, вот, в которых на входе на блок-постах стояли патрули военной автоинспекции, государственная автоинспекция ГАИ, которые регулировали вот эти потоки. И пропускали через Киев, я так понимаю, что достаточно дозировано впускали в Киев людей. Ну, потому что на самом деле первоначально Киев тоже хотели отселить, просто масштабы этого отселения были такие, что невозможно было решить эту проблему даже в такой огромной стране, как Советский Союз. Поэтому Киев, в конце концов, оставили на месте, жителей, я имею ввиду, но уровни загрязнения радиационного существенно, в десятки раз превышали уровни естественного фона радиационного. Поэтому был соответствующий пропускной режим. И вот, когда я увидел то, что раньше видел только в кино, вот все эти меры предосторожности, скажем, я понял, что мы едем на свою войну. Вот я очень хорошо запомнил, когда мы проехали, когда мы… Я даже помню, когда мы проехали через Киев, выехали из Киева, настроение было у меня не очень. Вот до этого как-то, ну, и до этого я понимал степень ответственности и понимал, какие испытания нам предстоят и мне в частности.

Н.К.: Но осознание пришло тогда.

В.Р.: Но осознание, вот когда мы из Киева выехали, вот я понял, что мы едем на свою войну, что вот, к сожалению, практически каждому, многим поколениям и после Великой Отечественной войны приходилось проходить через какие-то испытания. Либо это локальные конфликты в Африке, мы об этом не знали, но там служили наши военнослужащие и офицеры, и рядовые, и так далее Я уже не говорю о войне в Афганистане, вот. Ну, в общем, мы, у нас была тоже своя война. У тех, кто прошел через Чернобыльскую станцию, была своя война. Это без натяжки. К счастью, это была война, на которой нам приходилось людей спасать и не приходилось людей убивать.

Н.К.: Да, это большой плюс.

В.Р.: Вот в этом большое, это, конечно, безусловно, если можно сказать хорошо – то хорошо. Приехали мы в расположение части, это была 25-я химбригада, бригада химических войск вооруженных сил СССР. Эта бригада – почему нас всех харьковчан и людей с Харьковской области направляли в эту бригаду, потому что это была кадрированная, так называемая бригада химических войск, которая была расположена в Киеве, в Харькове. Кадрированная – это значит, что там стояло соответствующее оборудование, транспортное средство и там служили только офицеры. Были так называемые кадрированные воинские части, которые создавались как раз для того, чтобы реагировать на, ну, на возможную войну там, стихийные бедствия и так далее, и так далее. То есть, туда призывался личный состав рядовой и бригада разворачивалась, ну, или любое воинское соединение кадрированное разворачивалось в боевую единицу. Вот такая боевая единица – 25-я химбригада была развернута на самой границе 30-ти км зоны, есть там село, которое называется Ораное. Вот как раз, фактически на окраине этого села прямо в поле была развернута бригада, 25-я бригада, химбригада. Вот, в которой собственно проходил я воинскую службу в момент участия в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской станции.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Приехали мы туда уже достаточно поздно, наверное, часа в 2 ночи. Вот. Ну, тоже, в общем, дело в том, что в соответствии с ВУСом – это воинская учетная специальность, которая записывалась каждому рядовому, и солдату, и офицеру, сержантскому составу в военный билет. Этот ВУС определял в зашифрованном виде воинскую специальность человека, то есть, это был ВУС и какие-то цифры. В частности у меня был, я был специалистом, по воинской специальности я был специалистом противовоздушной обороны. Вот. Когда меня направляли, меня направляли в штаб бригады. У меня в предписании было написано, что я должен явиться в штаб бригады для прохождения краткосрочных воинских сборов и мне об этом говорили и на работе в райкоме партии, мне об этом говорили и в военкомате, когда я получал повестку, вот. На самом деле, когда я приехал, я окончательно понял, что ни моя противоракетная специализация там не нужна, ничего. То есть, это огромный механизм, который, ну, для непосвященного человека вообще кажется, что он совершенно неконтролируемый, но, отчасти, оно так и есть. При огромном скоплении техники и людей так и происходит. То есть, у меня никто не спрашивал там моей воинской учетной специальности, у меня никто не спрашивал, что у меня записано в предписании. Вот. Нас приняли среди ночи дежурный по бригаде, растолкали нас по палаткам.

Н.К.: Обычные палатки?

В.Р.: Да. Обычные воинские палатки там, большие армейские палатки. Причем мест, в той палатке мест свободных вообще не было куда меня…

Н.К.: А какой месяц был, еще раз напомните?

В.Р.:  Это был, это был январь месяц.

Н.К.: В январе в палатке?

В.Р.: Да, январь. Это исключительно армейский вариант. То есть, там стояли так называемые буржуйки, я не знаю, почему их так называют.

Н.К.: Ну, называют.

В.Р.: Ну, это да, это, скажем так, примитивные печки, которые часто делались из…

Н.К.: Ну, я видела.

В.Р.: Да, делались просто из трубы большого диаметра, которая заваривалась сверху и снизу, выводилась труба куда-то наружу. То есть, вот такие печки были такого типа, то есть, эти печки-буржуйки, где сидел дневальный, который дежурил, подбрасывал туда дрова там и так далее. Вот. Я попал в одну из таких палаток, то есть, единственное, что мне сказали, что я должен идти в… Территория достаточно большая, бригада – это достаточно большое воинское соединение. Вот. Сказали, что я должен, что меня распределяют для службы в 3-й батальон спецобработки – 3-й БСО, ну, расположение которого мы еще долго где-то искали, 3-й БСО, потому что он оказался немножко в стороне и мы долго искали, пока не нашли. Естественно, нас завели в первую попавшуюся палатку и мест не было. Короче говоря, нашли место, которое было закреплено за каким-то бойцом, солдатом, который был в это время на…

Н.К.: Дежурстве?

В.Р.: На дежурстве, да, либо в карауле, либо на станции, вот и, собственно говоря, на чужое место положили спать. Ну, я лег, не раздеваясь, прямо поверху, вот, прямо по верху кровати, ну, уснуть я так и не смог.

Н.К.: Ну, да.

В.Р.: Там оставалось где-то 2-3 часа до подъема.

Н.К.: И так Вы все время пребывания там Вы жили в палатке?

В.Р.: Нет, потом, ну, это, скажем, я не хочу сказать, это сложная тема. Ну, порядка не хватало, конечно, безусловно. То есть, приехали люди, мы переоделись в военную форму, но военная форма была абсолютно одинаковая для всех, потому что количество людей огромное и так далее. На нас не было знаков различия, но у нас были предписания, куда мы должны явиться, в качестве кого нас надо использовать и так далее, и так далее. Никто за этим не следил абсолютно. Никто. То есть, это, безусловно, элемент беспорядка, причем вопиющего беспорядка. И только на следующее, на следующее утро мы встали и долго, в общем, достаточно долго искали, куда нам вообще приткнуться. Я понимаю, почему, потому что я потом чуть-чуть понял, почему. Потому что личный состав батальона очень активно участвовал в ликвидации последствий, работал непосредственно на станции и выезжали в 5 часов, уже в 4 часа был подъем утра и выезжали в 5 часов уже на станцию. Колонна машин, грузили личный состав и в 5 часов утра уже выезжали. Это зима, это глухая ночь, это мороз, это снег и так далее, и так далее. В 4 подъем, кормили личный состав и в 5 часов уже убывали в расположение станции.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Вот. Поэтому я понимаю, что многим людям, которые работали на станции, было не до этого. Но воинская структура на то и является воинской структурой. Там есть различные подразделения, есть обязательно дежурный по подразделению любого уровня, начиная от взвода и заканчивая бригадой. И мы достаточно долго искали, куда нам приткнуться, пока попали в штаб батальона, который размещался в одном из домиков, и получили соответствующие какие-то распоряжения, куда нас закрепили там и так далее. Я попал в роту, я попал на службу в одну из рот спецобработки в качестве заместителя командира роты. Совсем не туда, куда меня должны были определить на место службы по предписанию и так далее, и так далее. То есть, это никому просто не нужно было. И наконец-то утром, после того как мы туда попали и уже в расположении батальона стали спрашивать по крайней мере воинские звания и так далее, выяснилось, что вот кто офицер, кто сержант, кто военнослужащий, какая воинская специальность и так далее. Только после этого там в течение дня, к концу дня мы стали понимать, хоть к какому воинскому подразделению мы приписаны и так далее, и так далее.

Н.К.: А сколько Вы там пробыли?

В.Р.: Я был, это был конец января, конец января. Я пробыл февраль-март.

Н.К.: Февраль-март?

В.Р.: Да. Я не помню, какого точно, ну, я не смотрел просто документы, там точно записан, ну, по-моему, там 3-го апреля я вернулся.

Н.К.: Два месяца.

В.Р.: Да.

Н.К.: И в течение этого времени в чем конкретно заключалась, ну что Вы делали, в чем конкретно заключалась Ваша работа?

В.Р.: Ну…

Н.К.: Ну, да.

В.Р.: Я уже немножко рассказал, в каком режиме это происходило. Потом я, ну, информации стало больше, естественно, я стал ездить точно так же по такому же графику. Офицеров не хватало очень сильно, очень сильно не хватало. И поэтому офицеры иногда, ну, по, ну вот через, по-моему, буквально через день, то есть, вот первый день пока мы там по крайней мере погоны пришили там и так далее, поняли, к какому подразделению нас приписали, на следующий день… Я не помню, или на следующий день после этого, или через день, по-моему, даже на следующий день я уже поехал на станцию немедленно. Потому что как раз мы приехали в то время, когда происходила ротация, людей не хватало, офицеров катастрофически не хватало и личного состава не хватало. Ну, потому что, если человек получал 25 рентген, то его на станцию нельзя было уже возить. И людей было достаточно много, но многие из них уже не выезжали из расположения бригады, потому что у них была доза облучения близка к 25-ти рентгенам.

Н.К.: А что с такими людьми делали, у которых?

В.Р.: Их увольняли. Но, как правило, не сразу и по этому поводу у меня потом был такой разговор с… на совещании у заместителя командира бригады по полит. части, я не помню его ни имени, ни фамилии, и, в общем-то, хорошо, что не запомнил. Откровенно говоря. У которых был свой взгляд на это. Таких людей увольняли. Но увольняли, как правило, не сразу, что потом произошло и со мной. То есть, когда человек приближался, там у него было 23-22 рентгена его, как правило, ну, там это называлось посадить на фон. Дело в том, что в районе, это была граница 30-ти км зоны и в селе Ораном, оно не попало в зону отселения, ну буквально вот граница зоны и начало села, буквально там через километр, я точно не помню, но очень маленькое расстояние было. Их не отселили, но уровень радиоактивного загрязнения в этом селе был очень высокий, очень высокий. То есть, пыль эта распространилась и засыпала многие участки, ну, как мы теперь знаем, она и в Скандинавии даже высокие уровни были, то есть, с облака выпадало. В Киевской области, часть вот облака сдуло в сторону Житомирской области и в Житомирской области, которая достаточно далеко от Чернобыля, там тоже отселяли людей и до сих пор непригодная для, многие районы Житомирской области не пригодны для жизни вот до сих пор. Вот. Поэтому нам писали дозу облучения за каждые сутки, проведенные в расположении части, но это были совершенно какие-то мизерные уровни, ну, по сравнению с тем, что мы получали на станции, естественно. Поэтому, когда человек приближался к этой границе, а людей не хватало катастрофически, его вот сажали на фон, как это говорили. Я пол марта проездил, ходил помощником дежурного по бригаде, дежурным по батальону, водил в качестве старшего офицера, в качестве старшего колонны ездил в районный центр в сторону Киева. Бензовозы.

Н.К.: То есть, называлось посадить на фон, когда человека чуть-чуть отдаляли, да, и он там выполнял работу?

В.Р.: Да, ему запрещали ездить на станцию, и на станцию он уже не ездил, находился в распоряжении части и нес воинскую службу на территории бригады. Ну, в частности, я, я еще раз повторюсь, я ходил дежурным по батальону, помощником дежурного по бригаде старшего офицера. Вот. Воинское звание у меня тогда было лейтенант. Я был достаточно молодым человеком еще. Несколько раз старшим колонны гонял бензовозы, которые поставляли горючее – бензин, там дизельное топливо в распоряжение бригады, ну и так далее, и так далее. Поступал в распоряжение военного коменданта, была военная комендатура, которая следила за поддержанием порядка там, в том числе на территории села Ораны, мы и туда выезжали для патрулирования. Ну, то есть, были вот такие всякие вещи были. Ну, к тому времени у меня было порядка 23 рентген, по моему, уже.

Н.К.: А до этого Вы выезжали непосредственно на станцию, да? Или…

В.Р.: Да. Я вообще на ликвидации последствий аварии в Чернобыле работал на двух основных объектах. Через, по-моему, это было буквально на следующий день, я уже ехал – первый объект, на котором я работал, был так называемый «рыжий лес». Рыжий лес – это вообще места очень красивые, сказочно красивые места: реки, сосновые леса. Ну, просто сказочные места, действительно. Во что их превратили – это другой вопрос. Хвойный лес, через которое прошло облако вот, который находился недалеко от 4-го реактора, выпало такое количество радиации, что он просто сгорел. Это были сухие колючки на елке, вот если елку после Нового года продержать до 1-го мая как в советских анекдотах жена талдычит: «Вынеси елку, вынеси елку».

Н.К.: Да.

В.Р.: 1-е мая, а она: «Вынеси елку», да. Так вот на 1-е мая, если елку продержать, такие елки его назвали «рыжим лесом». Он действительно был рыжего цвета, коричневого, высохшая хвоя совершенно. Ну, в первые дни руки не доходили до него. Объект был очень опасным, потому что продукты вот радиоактивного заражения они попадали в хаотическом порядке из этого облака и трудно было определить зоны устойчивого уровня. Допустим, в таком месте уровень больше, в таком меньше. В «рыжем лесу» можно было стоять на относительно чистом месте и отойти на два метра в сторону и попасть под такой кусок, что мало не покажется.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Поэтому в этом заключалась большая сложность. Рядом с этим лесом и даже в пределах этого леса находились трансформаторные подстанции, находились линии электропередач, которые шли от станции. Ну, высокая, чрезвычайно высокая пожарная опасность. И поэтому принято было решение правительственной комиссии этот лес убрать. Вот. Вот сначала я работал, наверное, недели две на уборке «рыжего леса». Ну, уборка этого леса заключалась в том, что прошли инженерные машины разграждения – ИМРки так называемые, которые были на базе танка, только вместо башни была кабина и был приделан на гусеничном ходу, и был приделан большой ковш впереди. Вот. Как потом признали специалисты выбран был далеко не лучший способ уборки, то есть, пошли эти машины, поломали этот лес. Лес, там были деревья разного возраста – некоторые ломались пополам, некоторые, которые помоложе, удавалось выдернуть из земли совсем. Ну, то есть, вот та фотография, которую я показывал, я когда туда попал в первый раз, это была совершенно такая фантасмагорическая какая-то картина: огромные глыбы этих развороченных деревьев, корней там, ну и так далее, так далее. То есть, я думаю, что если бы была дана команда убрать его вот, когда он стоял, спилить, потом повыдергивать пни, это можно было сделать, наверное, быстрее и более упорядоченно. Ну, то есть, это кучи бревен, деревьев, это надо понимать, что это все на уровне высокого фона, который там существовал.

Н.К.: Неудобно совершенно убирать было, наверное?

В.Р.: Ну, естественно, все это смешали с землей и потом опять-таки эти МРки пробивали просики, по которым заезжали автомобили, по которым солдаты руками, в прямом смысле, и спинами, используя руки и спины как основной инструмент для работы все это делали. Ну, естественно, что мы руководили теми подразделениями, которые занимались уборкой «рыжего леса». То есть, пилили, выдергивали пни, грузили и так далее, и так далее, и так далее. Работа… в зимнее время работали мы в респираторах, которые называли лепестки. Вот. Лепестки – это несколько слоев, обработанных специальным составом, которые улавливали крупные частицы. Один из основных способов заражения в тот момент – это как раз была радиоактивная пыль в этой частице, которые оседали на пыль и вместе с пылью попадали в органы дыхания.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Вот. Респираторы эти забивались, потому что при физической работе теплый воздух, обмерзали снаружи, их не хватало. Ну, в общем, это отдельная история. И поэтому люди часто не выдерживали, сбрасывали эти респираторы, за что мы их ругали сильно, в частности я, потому что я понимал, чем это чревато. То есть, это как бы совершенно элементарный способ предохранения, но там, на этом участке, в «рыжем лесу» – это был один из основных, так сказать, не затейливых, но основных способов предохранения против пыли. Потому что пыль просто песок, это как в пустыне, это ветры дули, это просто висел в воздухе. Он даже через лепестки попадал, видимо, какие-то мелкие очень частицы попадали, скрипели на зубах и так далее, и так далее. То есть, все это висело над этим лесом, над тем, что от него осталось и так далее. Вот в таких условиях приходилось работать. Ну и самое плохое, что действительно совершенно невозможно было предусмотреть. Ну, потом мы работали на станции, мы находили все-таки… То есть, на опасных участках работали люди, но все остальные, допустим, там работает бригада на этом участке из 5, 6, 10 человек, вся остальная часть команды, если не позволяли помещения, маленькими были, их не надо было держать на этом участке. Мы их пытались и куда-то спрятать на участки, где были бы более низкие уровни излучения, то там… Там это было невозможно, конечно. потому что… В частности я получил радиационный ожог стоп, хотя я был обут в сапоги. Поверх сапог на мне был общевойсковой защитный химкомплект – сапоги-чулки так называемые в виде сплошных брюк с сапогами.

Н.К.: С сапогами.

В.Р.: То есть, они были непромокаемые, но ноги все равно были мокрые, потому что они там потели и так далее, но это уже другой вопрос. Но по крайней мере вода вот не проходила через них и тем не менее приходилось все время перемещаться по этому огромному полю, руководить подачей машин, там кранов и так далее, и так далее, и так далее. И где-то, видимо, попала на ноги какая-то земля с высоким уровнем загрязнения и у меня был радиационный ожог стоп.

Н.К.: И как Вы с ожогом ходили потом?

В.Р.: Ну, да.

Н.К.: Ужас какой.

В.Р.: Так и доходил, да. Ну, честно говоря, может быть, это странно прозвучит, но, наверное, было не до того. Не до того, потому что первая смена выезжала глубоко ночью и офицеров, если не хватало личного состава, ну по крайней мере в то время, когда я был, не хватало личного состава, но очень сильно не хватало, катастрофически не хватало офицеров. Мы иногда, ну, как правило, по две смены отрабатывали все. То есть, мы работали, привозили личный состав, вот, личный состав в расположение бригады, доводили их до столовой, они шли обедать и отдыхать, вот, а офицер в это время получал очередной наряд со списком военнослужащих, вот, грузил его в те же машины, которые пришли оттуда только что. Ну, успевал пообедать в лучшем случае, и вез очередную партию на станцию или на тот объект, который был в наряде.

Н.К.: А помимо «рыжего леса» что еще было?

В.Р.: Вот я да, я отработал, мы закончили все это стаскивать в места для захоронения, потому что, как правило, захоронивался, рыли огромные котлованы. Для радиоактивных отходов существовали так называемые могильники. Ну, в прямом смысле слова – копали могилы, огромные котлованы, в которые все это зарывалось. Зарывался лес, зарывались целые деревни, которые ломались теми же МРками, сгребались в этот огромный, огромный котлован и сверху засыпались. В «рыжем лесу» там в некоторых местах до метра снимали слой почвы, потому что даже после того как убрали деревья некоторые пятна оставались с очень высокими уровнями. Поэтому их соскребали дополнительно, и грунт вывозили, и закапывали в землю. Вот. Существовали специальные могильники, например, как Буряковка село. Большой могильник был в Буряковке, там производили захоронения остатков там твелов, тепловыделяющих элементов, графита, который снимали с крыши. Для некоторых строили бетонные емкости, вот, для многих каких-то вещей этого не делали, потому что масштабы и объемы были настолько огромные, что закопать все, захоронить все в бетонные емкости это физически просто не представлялось.

Н.К.: Невозможно.

В.Р.: Невозможно никак. Техника, которая отрабатывала на станции или на каких-то объектах, до сих пор, вот уже прошло 27 лет, есть тоже фотографии с вертолетов – огромные кладбища воинской техники, которые до сих пор стоят на территории 30-ти километровой зоны. Их вывозить, пользоваться ими нельзя, вывозить их нельзя. Закапывать их это надо вырыть яму в 30 километров в диаметре, поэтому вот их оставляли на тех открытых площадках, огораживали колючей проволокой и до сих пор они там стоят. До сих пор они там стоят. Вот, поэтому «рыжий лес», как правило, многие участки этого леса просто вырывали котлованы и сверху, ну, переворачивали и засыпали более-менее чистым грунтом. Вот таким образом.

Н.К.: Такое захоронение.

В.Р.: Такое захоронение, да.

Н.К.:А на станции, собственно?

В.Р.: На станции потом после «рыжего леса» без всякого перекура закончили с «рыжим лесом», нас сняли с «рыжего леса» и на следующий же день я был уже на станции. Мы производили дезактивацию помещений 3-го энергоблока, то есть…

Н.К.: А, это перед тем, чтоб запустить, да?

В.Р.: Да, да. Перед тем 3-й не был запущен, 1, 2-й уже запустили, а 3-й готовили к пуску. Вот. Идея была такая запустить его. Его потом таки запустили. Вот. Ну, до нас по верху прошлись, провели дезактивацию машинного зала и так далее, и так далее. Мы были первыми, кто пошли вниз ниже нулевой отметки. Там существовало несколько уровней ниже, ну, грубо говоря, ниже пола, технологических помещений, которые во время эксплуатации станции были практически, ну, очень многие из них были закрыты. Ну, там были очень веселые места, то есть, несмотря на то, что это был 87-й год февраль и март месяц, там было много очень веселых в кавычках мест. Я, в общем, спустя много лет только понял, почему там были такие высокие уровни радиоактивности.

Н.К.: Почему?

В.Р.: Потому что на станции эти помещения, ну, в принципе, были одними из чистых помещений. На станции тоже существовал соответствующий уровень радиационной опасности и так далее, и так далее, замкнутый контур охлаждения с радиоактивной водой, то есть. Ну, вот технологические помещения, в которых проходили трубопроводы, ну, надо сказать, что я был поражен, когда я туда попал. Это чрезвычайно сложное инженерно-техническое сооружение с огромным количеством, ну, то, что сверху – турбогенераторы, объемы, размеры этих турбогенераторов, размеры там этих цехов огромных там и так далее. Это само по себе удивляет. Но технологические помещения, в которых проходят трубопроводы различные там, коммуникации, электрические разводки и так далее – это целый огромный подземный мир, который находится ниже уровня пола и который на станции практически был безлюдным. Там приходил оператор, снимал показания с приборов и, в общем, всё. Во время аварии дренажные системы, то есть, там которые использовались для оттока каких-то жидкостей и так далее. Вот. Я, нам даже не верили сначала. То есть, на станции работали в том числе и особый отдел, и на станции работал комитет государственной безопасности, естественно, который внимательно наблюдал за морально-психологическим состоянием личного состава.

Н.К.: Я прошу прощения, что там было веселого, в смысле, что там?

В.Р.: Веселого там были, там были, хотя, казалось бы, сверху убрали и вот когда мы зашли первыми в эти помещения, мы обнаружили, ну, мы приехали со станции и значит пришел человек из какой-то из спецслужб, я не знаю из какой, и на следующий день задал вопрос: «А что это у вас там за дозы излучения, которые получены вчера личным составом? Откуда такие дозы? Это же, так сказать, внутреннее помещение станции». Вот. И нам ему пришлось объяснить, что хочешь, поехали, посмотришь. И он поехал.

Н.К.: И там была…

В.Р.: Да.

Н.К.: …утечка внизу на минусовой отметке?

В.Р.: На минусовых отметках, да, оказались в некоторых помещениях оказались, особенно в дренажной системе, оказались высокие уровни загрязнения.

Н.К.: А там трещин не было?

В.Р.: Вот. А потом через несколько лет я прочитал… Кстати, вот этот материал, который я первым дал – «Чернобыльские тетради», надо почитать. Там одна из этих причин косвенно указывается: значит, во встрече с директором станции Брюхановым, одного из специалистов, еще задолго до аварии он им рассказывал, что он очень сильно устал и вообще хочет сменить место работы, потому что по станции утечки радиоактивных жидкостей составляют около 50 кубов в час. Это запорная арматура, вентили и так далее, и так далее, и так далее. То есть, казалось бы – атомная станция и что такое, если течет задвижка, с нее капает. Причем не просто задвижка сантехнического слива в городе, это задвижка через которую капает радиоактивная вода. Так вот я был поражен, то есть 50 кубов в час…

Н.К.: Это было на 3-м реакторе?

В.Р.: Да, это было на 3-м, это был машинный зал 3-го энергоблока. То есть, а теперь понятно, то есть, это же потом эта вода собиралась в специальные емкости, она проходила процедуру выпаривания, технологический процесс. То, что оставалось после выпаривания, собиралось там, специальным образом захоранивалось и так далее. То есть, я с ужасом узнал, что на действующей мирной абсолютно, в мирных условиях, в рабочем состоянии находясь, на станции было утечек через трубопроводы 50 кубов в час радиоактивной воды. Это огромное количество.

Н.К.: И следовательно…

В.Р.: Естественно, что когда это всё…

Н.К.: …когда там ходил, он мог хватить, а потом умереть.

В.Р.: Естественно, конечно, безусловно. То есть, естественно, что, понятное дело – это был взрыв огромной мощности, там дырок было столько, в том числе в фундаментах. Откровенно говоря, это меня тоже взволновало очень сильно, потому что, когда я смотрел на, ну, турбогенераторы стоят на огромных отдельных фундаментах. Поскольку это теловращение с большой массой, с большой инерцией, они ставились на отдельных фундаментах. Не на общих фундаментах здания, потому что вибрация от этих турбогенераторов просто бы развалили к чертовой бабушке эти все здания. Они ставились на отдельных фундаментах, специальные массивные фундаменты ставились для того, чтобы оборудование это могло нормально работать. Так вот, когда мы проводили дезактивацию этих помещений, в том числе дезактивацию фундаментов, на которых стояли турбогенераторы, мы видели эти трещины толщиной в два пальца и так далее Я с ужасом думал, когда это видел, как они собираются запускать 3-й реактор, если такое состояние ниже нулевой отметки фундаментов там и так далее, и так далее. Дезактивация заключалась в том, что солдаты с отбойными молотками в кромешном аду буквально, что такое работает отбойный молоток: сбивали 10, 15, 20 сантиметров бетона, то есть, до 20 сантиметров бетона фонило, причем фонило очень сильно.

Н.К.: Угу.

В.Р.: И, когда, естественно, его сбивали, поднималось облако радиоактивной пыли огромное – вот в этом облаке приходилось работать. Помещения маленькие, тесные, переплетение совершенно жуткое: трубопровод, коммуникации и так далее, и так далее, узкие технологические лестницы. Во время работы станции оператор проходит боком по этой лестнице, опускается вниз, записывает показания приборов и всё. Она делалась не для того, чтобы там толпы ходили, а для того, чтобы там, ну, технологическая лестница для обслуживания оборудования. Вот, очень узкие – два человека не разминутся на этой лестнице. И вот солдаты сбивали этот бетон, потом грузили на плечи, засыпали в мешки, грузили на плечи этот радиоактивный бетон и по этим лестницам поднимали. Несколько лестниц, по нескольким лестницам вверх поднимались, неся на спине этот бетон, вот, и поднимали на нулевую отметку этот радиоактивный мусор. Потом таким же макаром опускались вниз. Причем когда поднимались вверх, на площадке – там были площадки между этими лестничными маршами – стоял, как правило, офицер, который командовал, кому подниматься, кому опускаться. Потому что два человека навстречу разминуться не могли по этим лестницам.

Н.К.: А в каком режиме работали? Я помню, многие люди рассказывали, что в некоторых местах можно было работать только перебежками, дозиметристы мерили, что…

В.Р.: Да. Мы с этого начинали, когда приезжали на станцию. Ну, то есть, естественно, вот это февраль месяц, конец февраля и начало марта 87-го года. Верхнюю часть машинного зала существенно, как говорят в народе «подшаманили», безусловно. То есть, то, что было в день аварии – это сравнивать было тяжело. Вот. Ну вот, что касалось помещений ниже нулевой отметки, как оказалось, приехали, проверили. Просто были такие карандаши-накопители на одной из труб, огромных труб большого диаметра, которые… технологических труб, по которым циркулировала жидкость для охлаждения реактора и так далее. Это подреакторные трубы, это реакторы, которые под турбогенераторами, это трубы, которые находились под турбогенераторами и так далее. Вот на одной из таких труб, то есть, их потом промывали эти турбогенераторы и занимались технологическим обслуживанием уже после аварии. И видимо откуда-то надули туда такого, что вот мы клали на эти трубы там на 20 минут, на полчаса дозиметры, вот, которые показывали достаточно высокие уровни излучения. Вот, безусловно, поэтому как бы, ну, я не скажу, что было какое-то облегченное восприятия это, сказать это – это значит погрешить против истины, но, тем не менее, в значительной степени отдельные участки были на станции убраны к этому времени. Вот. В том числе сам развал реактора, построили саркофаг и к этому времени уже закрыли его крышей, накрыли крышей – это, безусловно, трудно переоценить значение этого, потому что это предотвращало выбросы. Реактор пыхтел время от времени. Не знали, что с ним делать, поэтому засыпали свинцом, доломитом, песком и так далее, и так далее. До сих пор…

Н.К.: Поглотителями, да?

В.Р.: Да. Это просто, чтоб жерло это заткнуть и все, чтобы предотвратить выход радиоактивной пыли в дальнейшем. Но не знали, что делать. Такая авария впервые в истории человечества была. Просто и физики не могли. Они и сейчас физики-теоретики очень осторожно говорят о том, что там осталось. Там осталось огромное количество, ну, по разным оценкам до 200 тонн ядерного горючего, которое выброшено, которое осталось или выброшено. Реактор полностью был разрушен в результате взрыва, поэтому они очень осторожно относятся к тому, что там будет дальше. Никто толком не представляет себе, как оно будет вести себя это горючее и поэтому закрыть закрыли сам развал, жерло, вот, но время от времени там внутри процессы какие-то идут, время от времени это все вырывалось наружу. Вот. Ну, надо сказать, что, допустим, крышу просто поставили таким образом, чтобы при возможном сильном выбросе ее приподняло, но не сорвало. То есть, как подвижный вариант крыши был предусмотрен, потому что приваривать ее к стенам не стали, вот, и правильно, потому что иногда происходили крупные выбросы и…

Н.К.: И оно могло?

В.Р.: Да, и могло просто разорвать сам саркофаг и сорвать крышу. Вот. Вот такая ситуация. Поэтому трудность как раз заключалась в том, что, когда это технологическое оборудование там промывали, мыли, во многих трубах оказались смывы и непонятно что. Я, честно говоря, до сих пор не знаю, я нигде не встречал, ни в каких источниках доступных как это произошло. Но, тем не менее, факт остается фактом, то есть, мы приезжали на станцию и, как правило, 2-3 офицера, которые привозили личный состав на станцию, брали, мы пользовались, не знаю, мне больше всех нравился КРБГ – корабельный дозиметр бета-гамма. Это стрелочный прибор механический, не электронный, потому что электронные накопители, вот карандаши так называемые, которые бойцам давали, они всовывали в карман. Мы очень быстро разобрались, что они срабатывают иногда непонятным образом. То есть, люди находятся в одном и том же месте, ну, мы понимали, какой уровень загрязнения там, радиоактивного излучения, но почему-то иногда на одном накопителе, на двух накопителях разница была на порядок, то есть, в 10 раз, а люди то живые работают. Как…

Н.К.: Механическое точнее, да?

В.Р.: Кому сколько писать? Они проработали вместе время, рядом, плечо к плечу, я должен там писать одному 3 рентгена, а другому писать 0, 03 рентгена? Вот поэтому мы, как правило, и согласовано было это с радиологами на станции, как правило, это были часто расчетные методы. То есть, уровень загрязнения умножаешь на время пребывания личного состава и получаешь дозу облучения. А для того, чтобы знать уровни излучения, 2-3 офицера, как правило, брали вот стрелочные приборы механические, включали на соответствующий диапазон измерения и проходили, пробегали, где как получалось, маршрут передвижения по станции. Во-вторых, места работы, конечно, обязательно. Потом, ну, я вообще такой скрупулезный человек, у меня папа приучил с детства, я очень скрупулезный человек. Там мне это очень сильно помогало. Потому что, в частности, уровни излучения в этих помещениях были очень разные. В некоторых были очень высокие, в некоторых по сравнению с этим значительно меньше. Вот. И я просто силком… работает бригада там 5 отбойных молотков – работайте, там 3 человека в помощь. Всех остальных в другое помещение, где уровень изучения меньше. Ну, вот таким образом старались как-то людей оберегать, потому что, ну, зачем? Живые люди.

Н.К.: Ну, конечно. У меня к Вам много вопросов и я думаю, наверное, я Вас еще помучаю еще раз встретиться. Вы не против?

В.Р.: Мы, мы немножко, может быть…

Н.К.: На сегодня, может быть, хватит?

В.Р.: Да, это не в таком строгом хронологическом порядке идет наша беседа.

Н.К.: Может быть, да.

В.Р.: Ну это нормально, потому что вот сейчас, когда я слушаю вопросы, я начинаю вспоминать и вспоминаются всякие самые разные детали, ну, и поэтому, волей не волей, вот перепрыгиваешь…

Н.К.: С одного места в другое.

В.Р.: С одного места, так.

Н.К.: Ну, каждое ж место важно. Ну, я надеюсь, я Вас не сильно замучила сегодня?

В.Р.: Нет.

Н.К.: Ну, тогда…

В.Р.: Я, мне помогает то, что я считаю, что это очень важно.

2 встреча

Н.К.: Сегодня 18 октября 2013 года, вторая встреча с Валерием Федоровичем Рисованым и начнем.

В.Р.: Да.

Н.К.: А! Мы находимся в аудитории университета Каразина. И, я думаю, можно продолжить дальше вопросы, наверное, задавать.

В.Р.: Да, конечно.

Н.К.: И у меня такой вопрос к Вам: был ли кто-то из людей, кто Вам во время ликвидации каким-то образом запомнился? Может он как-то отличился или как-то Вам показался каким-то необычным, как-то выделился? Или какая-то история произошла, которая Вас поразила?

В.Р.: Ну, тут надо немножечко, наверное, сказать о том, какая обстановка была вообще в принципе. Как я уже сказал в, через станцию прошло очень большое количество людей и, к большому сожалению, люди приходили и уходили очень быстро. Ну, то есть, максимально, максимально, вот это я думаю, что в моем случае, в то время, когда я был, максимально, максимально долго при таких работах на станции люди были где-то 2 месяца. Больше вряд ли. И то второй месяц, как правило, при интенсивной работе 2-й месяц это уже была просто служба, потому что все остальные обязанности в воинской части тоже кто-то должен выполнять. Поэтому люди часто несли эту службу, уже не выезжая на станцию. И, к сожалению, я, то есть, я очень много, многих людей помню, которые себя показали с лучшей стороны и мне запомнилось, как они работали. Я, к сожалению, не помню фамилии и даже имен очень многих из этих людей. И я как раз, я, у меня лежит блокнот в моем архиве, который я никак не могу разыскать, но я его обязательно разыщу для того, чтобы, наверное, мы по крайней мере еще один раз будем встречаться и я постараюсь разыскать этот блокнот. Я думал об этом, я с удовольствием для истории назвал бы фамилии этих людей.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Со многими из них, с большинством подавляющим я не встречался вот все эти 27 лет, которые прошли с этого времени. Но, тем не менее, некоторых я помню. Ну, например, я попал, я рассказывал, как я попал в роту спецобработки, 3-го батальона спецобработки 25-й химической бригады. И к исходу первого дня пребывания я встретился с ротным командиром, заместителем которого меня определили. Это был капитан Григорий Плотников. Я с большим уважением вспоминаю о нем, потому что он прошел Афганистан, вот, имеет государственные награды и имеет ранение в Афганистане. И по приказу министра обороны, который существовал, после Афганистана их не должны были направлять больше ни в какие горячие точки. Ну, по крайней мере, в течение какого-то времени. Он был направлен для службы в тихое место после Афганистана, после различных мест он себя там проявил очень боевым офицером и был направлен… Ну, Украина тогда считалась очень хорошим местом службы, хорошие климатические условия, значит, спокойная служба и так далее, и так далее. Под Киевом стояла дивизия воздушно-десантных войск, он был туда направлен для дальнейшего прохождения службы. Ну, и так оказалось, что он мне рассказывал потом, когда дело дошло до того, что кто-то должен поехать, говорит, из круга кандидатов, значит, один заболел, другой еще что-то случилось, ну, в общем, короче говоря, нашлись какие-то причины, по которым люди не поехали. Вот. И тогда вызвали его. Он сказал: «Ну ладно, черт с вами. Я-то еще туда съезжу, потом меня точно уже кантовать никто не будет». Вот. Ну, было, было совершенно заметно и совершенно очевидно, там тоже разные люди были в Афгане. Ну, в каком смысле разные? Многих просто ломало, многие ожесточались и впоследствии у них были трудности даже с нормальным общением, с людьми просто. Я и таких встречал. Но тут как раз случай совершенно другого рода. Я, фактически, он ушел немножко раньше, потому что он раньше приехал в Чернобыль, но я с благодарностью его вспоминаю, потому что это был настоящий боевой офицер, который понимал людей, ценил людей, берег людей. Вот. Один из взводных офицеров, который тоже очень хорошо проявил себя в Чернобыле, в частности на «рыжем лесу», я не помню его имени, фамилия его Майорский, из Днепропетровской области. Это тоже офицер запаса, так же как и я. Со мной в одной комнате потом нас поселили, существовал офицерский домик и мы жили в офицерском домике. Вот со мной в одной комнате все время моего пребывания коротал Володя Денисенко. Он был секретарем комитета комсомола батальона. Вот. Я его тоже с благодарностью вспоминаю. У нас были совершенно разные, совершенно разные дороги, совершенно разные пути, совершенно разные объекты, на которых мы работали. Но, когда становилось тяжело, было с кем, было с кем поговорить (смеется). Вот. Об остальных – я помню их лица, я помню… Дело в том, что я пришел и через полторы, две недели сменилось очень большое количество офицеров практически, ну, я думаю, процентов 90 сменилось. Я очень хорошо помню командира батальона, который пришел, с которым у меня был последний выезд на станцию. Я не помню его фамилию, воинское звание – майор, он тоже кадровый офицер. К сожалению большому, надо отметить, что, ну, там были люди, в том числе офицеры, которые по-разному себя вели.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Хотя, я думаю, что процентов 98 людей, в принципе… Я ни разу не встречал дезертирства, я ни разу не встречал каких-то проявлений. То есть, ну, я не хочу сказать, что у всех, может быть, был энтузиазм вот такой вот сгореть за 1 секунду, но люди, особенно вот те, так называемые партизаны, которых призвали из запаса, они четко выполняли свою работу, четко выполняли приказ, который им был дан. Причем страх – это нормальная вещь. Были люди, которые не боялись, но я, честно, этого не понимаю. Потому что ну не зря часто говорят и часто приходится слышать, что смелый – это не тот, кто ничего не боится, тот, кто ничего не боится – это пограничное состояние. (Смеется) Вот, скажем так. Смелость человека заключается в том, чтобы этот страх преодолеть. И, конечно, когда ты видишь, что рядом с тобой что-то делают люди, которые подставляют просто тебе плечо – так легче. Человек, так или иначе, все равно в своем внутреннем мире существует один всю жизнь, ну так получается. Таким образом, природа все распределила и устроила. Ну, вот в коллективе, когда каждый со своим внутренним миром, но люди, объединенные выполнением одной задачи, это очень помогает. И мне это тоже помогало. Я очень благодарен тем солдатам, тем бойцам, которые стояли рядом со мной. Вот. И я потом уже думал об этом, что каждый человек, находясь в коллективе, очень часто скрывает свои чувства, но при этом делает то, что нужно. Поэтому, но, к сожалению большому, были и хитрецы, были и умники, которые придумывали себе более облегченный вариант. Были. Я не буду скрывать. Так вот этот как раз командир батальона, ну, что они себе придумывали, ну, к сожалению, всякое было. Некоторые уезжали героями, вот, фактически ни разу не побывав на станции. Я видел такой один случай, но как бы, но я не могу казать, на этом основании я не могу сказать, что такого не было.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Ну, это, естественно, были люди, которые были обличены какой-то властью, то есть, старшие офицеры. Вот. Ну, жизнь есть жизнь. Я видел, кода приезжали, приезжала какая-то проверка, и приезжали старшие офицеры. Они приехали на УАЗике в «рыжий лес», из УАЗика даже не вышли. То есть, не ступили на землю ногой, что называется, потому что они знали, что это за объект. Вот. Но вместе с тем я видел боевых генералов, которые днями и ночами сидели на этой станции. Я видел физиков, которые совались, совали свою голову в прямом смысле слова туда, куда надо и туда, куда и не надо, потому что они понимали, что они туда посылают людей, и они должны были понимать, что это за условия. И они должны были понимать, как с этим бороться.

Н.К.: Угу.

В.Р.: То есть, я так немножко ушел в сторону, но вот так. И к следующему разу я обязательно вспомню этих людей. Я помню многих добровольцев, которые ходили на очень, на супер опасные объекты, скажем так, на ту же крышу, в 4-й блок, который до того времени практически никто не трогал еще. Они и туда ходили в маш. зал 4-го блока и так далее. То есть, были разные места. Туда брали добровольцев, и такие добровольцы были у нас. Не всех, не всех брали. Ну, были какие-то работы, когда мы уже, я туда не попал по одной простой причине. Я, к тому времени уже у меня было за 20 рентген. Вот. Был такой случай, когда отбирали добровольцев на эти объекты, отбирали тех, у кого…

Н.К.: Меньше.

В.Р.: Было совсем мало, да, совсем мало, потому что, ну один раз это мало. То есть, человек должен ознакомиться с ситуацией и успеть хоть немного там поработать до тех пор, пока он наберет граничную дозу, которая была.

Н.К.: А вот по поводу работ, выполняемых там, были ли какие-то работы какие-то сугубо женские, а какие-то сугубо мужские? Вот какие? Какое-то было разделение или? Ну, насколько понимаю, там женщин было мало, но какие-то работы выполняли именно женщины.

В.Р.: Ну, на самом деле, ну, если брать общее количество людей, то женщин, безусловно, процент был очень небольшой. Но он не такой маленький, как могло бы показаться. Потому что вся обслуга на станции, ну у меня усеченные немножко в этом смысле впечатления, потому что я был в составе армейской группировки, поэтому, естественно, у нас были одни мужчины. Вот. Но, тем не менее, Зеленый мыс, там поселок был такой место, тот же самый Чернобыль – там служило очень много людей, которые приезжали, по талонам питались там, например, они получали спецодежду, они ее сдавали и так далее, и так далее. Достаточно большой штат людей, которые этим занимались, это были женщины. Безусловно.

Н.К.: То есть, а что они именно делали, например?

В.Р.: Они делали, на первый взгляд, не очень, может быть, заметную, ну, когда большая задача какая-то стоит, вот, часто за деревьями, за тремя деревьями леса не видно. Вот. Одна большая задача она заставляет уделять ей внимание все основное, ну кто-то должен был в этих столовых готовить, кто-то должен был мыть посуду, кто-то должен был стирать эти вещи. Я, вот, рассказывал, пока мы шли, что, допустим, когда мы выходили из помещений 3-го энергоблока, где мы занимались дезактивацией, стояло 2 ящика металлических больших справа и слева. И производилась проверка уровней накопленных радиаций и процентов 70-80 сразу летело в тот ящик, который шел на захоронение, то есть, это была очень грязная форма. На станции солдаты работали в сменной одежде, в сменной форме. Они переодевались. И только процентов 30 оставалось максимум для того, чтобы второй раз их можно было употреблять, эти комплекты. Но вот можно себе представить, что они грязные, они фонили, они звенели, как говорят на станции, их же стирали.

Н.К.: Ну, да.

В.Р.: Их стирали, развешивали, раскладывали там и так далее, и так далее. И после этого, к сожалению, они чистыми не становились. То есть, они становились чистыми внешне, так же как машины, на которых мы ездили на станцию. Они были, с них краска, их мыли спецрастворами, краска в некоторых местах просто, ну с точки зрения хозяйки они блестели просто. Но они точно также и фонили, потому что от больших уровней радиации я, так сказать, суть процесса физического не знаю, но такое впечатление, что сам металл становился радиоактивным или пыль там в рессорах, не знаю. Ну, то есть, они фонили очень прилично.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Вот. То есть, то, что она становилась внешне чистая эта форма, это не значит, что она становилась не радиоактивной. Вот этим всем занимались, очень незаметно занимались женщины, безусловно. Ну, и уж совершенно точно все подразделения, в том числе военизированные, все медики являются военнообязанными тогда, по крайней мере, и в военное время они призываются на воинскую службу. Вот. У меня есть хорошая моя знакомая, Наталья Ивановна Терещенко, которая входила в один из первых составов медицинских команд, которые направлялись в Чернобыль. Из 66 человек, которые в то время были первые в первые дни буквально в Чернобыле, осталось в живых 6 человек. И эти медицинские команды состояли, ну, процентов на 90, на 95 из женщин. И руководили ими часто женщины. Трудно переоценить значение того, что они делали. Это ежедневно сотни анализов, которые нужно было взять, нужно было проверить, нужно было сделать и так далее, и так далее. Ничего не упустить, потому что, к сожалению, состояние здоровья у многих людей резко ухудшалось, если они получали значительные уровни радиации. Не прозевать, снять их с объектов, отправить их в госпиталь и так далее, и так далее. Причем, как правило, эти медицинские формирования дислоцировались в самом Чернобыле и на станции. То есть, на станции они работали, а Чернобыль, в принципе, если ехать по дороге – находится на расстоянии 18 километров от станции. По дороге, напрямую, напрямую – ближе.

Н.К.: Ну, вот все работали, а как был организован отдых? Сколько было времени выделено и как вообще люди отдыхали? Ведь должны ж были отдыхать, не только работать. Как удавалось?

В.Р.: Ну, безусловно, что касается солдат, то в армии достаточно строго выполняются уставы. Устав – это принцип жизни армейского коллектива, достаточно строго выполняется. То есть, солдаты работали в одну смену, ну, по крайней мере, я не помню, чтоб я кого-то в один день в две смены возил. То есть, я немножко рассказывал об этом: подъем был очень ранний – в 4 часа, в 4:30 – завтрак, в 5 мы выезжали на станцию. Вот. На «рыжий лес» чуть позже, потому что там было связано со световым днем, когда светало, можно было работать. На станции мы работали с 6-ти часов. Для того, чтобы увеличить количество смен, которых нужно было отвезти на станцию для работы. И солдаты отрабатывали то время, расчетное время, которое позволяло их не переоблучать.

Н.К.: Угу.

В.Р.: И возвращались назад в расположение части, ну, и, естественно, мылись, обедали или завтракали, вот, и после этого отдыхали фактически. Что касается офицеров, я тоже об этом немножко рассказывал. Офицеров, вот, когда был я, офицеров катастрофически не хватало, поэтому приходилось работать по две смены, иногда по три смены. Ну, то есть, последнюю смену привозишь там часов в 7 вечера назад, в 8, в 9, по-разному было. Потом было совещание офицеров, на котором планировались работы на следующий день и нужно было заполнить на три команды на утреннюю. Были дни совершенно кошмарные на утреннюю, на дневную и на вечернюю нужно было еще заполнить соответствующим образом наряды на работу. Это тоже очень важно, потому что там проставлялись уровни облучения личного состава. Нельзя было кого-то забыть или не записать, или неправильно записать уровни радиации, которые он получил. Вот. Потом, ну, короче говоря, я месяц спал по… от 3-х до 5-ти часов. Вот февраль месяц – это был совершенно какой-то кошмар, то есть, вообще иногда было такое ощущение, вот едешь в машине на станцию, пока едешь – спишь. Вот. Просыпаешься, выныриваешь и не сразу понимаешь вообще, что с тобой происходит. То есть, степень усталости была, конечно, очень большой.

Н.К.: Большая.

В.Р.: Да, потому что к тому времени, я так понимаю, что с людскими резервами, несмотря на то, что Советский Союз очень большой, но предел всему есть.

Н.К.: А каково Ваше мнение об организации ликвидации аварии?

В.Р.: Ну, напр…

Н.К.: Что было правильно, а что не правильно, как Вы считаете?

В.Р.: Ну мне, наверное, тяжело об этом судить.

Н.К.: Ну, если нет, то нет, смотрите сами.

В.Р.: Нет, я… ну по поводу «рыжего леса» я уже сказал.

Н.К.: Да.

В.Р.: Что по мнению специалистов, и просто с точки зрения здравого смысла, наверное, надо было бы его не корчевать вот таким образом. Я показывал фотографии, на что это похоже.

Н.К.: Да, да.

В.Р.: Этот пейзаж. Наверное, проще было бы его спилить на корню, а потом повыдергивать, то есть, ну, каким-то более плановым образом к этому подходить. Но трудно сказать. Что касается планирования работ на станции, как я читал, ну, наверное, там, конечно, ну, во-первых, это первая такого уровня авария, связанная с работой в чрезвычайно опасных условиях. В условиях огромных радиационных полей. Конечно, безусловно, существовавшие до того нормы облучения, там на случай там атомной войны и так далее, и так далее, всё это пришлось как-то пересматривать и всё это до этого было теория.

Н.К.: Угу.

В.Р.: На практике, конечно, приходилось и нормативы пересматривать и всё пересматривать. Безусловно, в целом, я думаю, что организация, сама организация ликвидации аварии была на достаточно высоком уровне, потому что через несколько дней работала правительственная комиссия, которая работала непосредственно на станции. Вот. И таких правительственных комиссий, я уж не знаю точно сколько составов было, потому что люди работали непосредственно на станции. Это были министры, заместители министров, начальники главных управлений, там партийные работники высокопоставленные и так далее, и так далее. Эти люди непосредственно работали на станции. Вот честь им и хвала за это. В чрезвычайно тяжелых условиях в целом они сумели организовать масштабные работы, организация которых, я думаю, вряд ли была бы по силе любой другой стране. Вот я честно скажу, я не представляю себе и так многие говорят, особенно сейчас, что вряд ли какая-либо страна смогла бы организовать такой объем таких сложных технических работ. С одной стороны. С другой стороны, я не могу сказать, что не существовало там какого-то головотяпства там, или выполнения команд любой ценой. Это тоже было. Понимаете это?

Н.К.: Угу.

В.Р.: Я всё понимаю, идеологию понимаю, всё понимаю. Но зачем посылать офицеров вешать красный флаг на трубу там, когда закрыли, допустим, саркофаг, крышей. Ведь они, собственно, сгорели на этой трубе и все, там сколько их двое или трое было – майор, подполковник, я не помню точно. То есть, ну, идеология это хорошо и все остальное это хорошо, но, но это касается, конечно, отдельно взятых людей, без этого никуда в нашей жизни и в любой стране, я думаю. В целом, я считаю, что достаточно высокий уровень организации работ. Вот. Учитывая то, что это не только были работы на самой станции, нужно было, фактически был мобилизован весь Советский Союз до последнего предприятия самого маленького. То есть, каждому предприятию были поставлены какие-то задачи: либо это людские резервы, либо это какие-то неликвидные материалы, или просто материалы, находящиеся на складах по отраслям. Если это лесоперерабатывающее, значит это это лес, если машиностроительное, значит, запасы какого-то металла и так далее. То есть, в этом смысле, конечно, была проделана грандиозная организаторская работа на уровне государства, безусловно. Хотя, конечно, если брать во внимание – это мы к личному возвращаемся – если брать во внимание душу каждого человека и то, что он делает, и то, как он себя чувствует, я думаю, что многие скажут совершенно другие слова. Потому что, ну, при катастрофе такого масштаба никто каждому человеку в душу не заглядывает. Также как и на любой войне. Есть задача, ее нужно решить, а переживания – либо ты их выдерживаешь, либо не выдерживаешь. Ну, так устроена жизнь.

Н.К.: А скажите, когда Вы вернулись после этой поездки к себе домой, как окружающие Ваши ну на работе, друзья, было какое-то особое отношение как к ликвидатору и позже?

В.Р.: Ну, я думаю, что к тому времени, ну, прошло полгода после аварии, после того дня, когда авария случилась и на самом деле, если даже кто-то и не понимал, то к этому времени стали понимать, что такое Чернобыль. В принципе, после приезда со станции, ну, в зависимости от состояния здоровья, многие люди находились в госпиталях, в лечебных учреждениях и так далее. Я в течение последующих 2-3 лет со здоровьем было не очень хорошо, прямо скажем, и я прошел через целый ряд медицинских учреждений. Вот. В принципе жалели. Народ жалел, конечно, безусловно, потому что народ уже понимал, потому что уже узнали о том, сколько людей скончалось после – там пожарные, сотрудники, работники станции, персонал. К сожалению, через полгода уже появились первые жертвы, которые, первые жертвы этой аварии, о которых, в общем, нигде никто не писал в газетах, но, тем не менее, они появились. То есть, некоторые люди получили очень высокие уровни облучения и через полгода стали умирать люди. Их было сначала не так много, но тем не менее.

Н.К.: То есть, Вы чувствовали какое-то особое отношение к себе как к ликвидатору?

В.Р.: Ну, по крайней мере, на, вот, на работе ко мне относились с пониманием. То есть, я, я достаточно много болел первые 2-3 года, достаточно часто лечился и в коллективе, в принципе, с пониманием к этому относились. Ну, естественно, я был на больничном листе. Вот. Я считаю, что да.

Н.К.: Угу. И, не знаю, такой вопрос: как обсуждали, ну, наверное, продолжаете до сих пор обсуждать эту тему в семье, в кругу родных, близких?

В.Р.: (вздыхает)

Н.К.: Многие, например, говорят, что у них в семье это запретная тема, они не вспоминают, потому что тяжело. Многие, например, наоборот говорят, что продолжают говорить.

В.Р.: Я скажу так: я, у мня отец был участником Великой Отечественной войны и я его часто просил рассказать о чем-то. И он не хотел это рассказывать. У него было достаточно много наград, ну, у меня отец был скромный человек. Но я потом понял, что, ну, действительно война, на которой люди… Я потом думал себе так, когда я вырос, что об этом, что, когда ты убиваешь других людей, нормальному человеку… это противоречит здравому смыслу и пониманию нормального человека. Он вынужден это делать. На войне как на войне – либо ты, либо тебя и так далее. То есть, тут, хотя большинство людей об этом не сильно любит вспоминать. У нас, к счастью, была ситуация совершенно другая. И я потом думал дома, ну, вот отец не рассказывает, потому что, ну, понятно как бы, нормальный человек, здравый ум просто восстает против этого, ему неприятно это вспоминать, он не любит это вспоминать. Я хочу сказать, что некоторые вещи, хотя нам, к счастью большому, пришлось людей спасать, если брать в общем, а не убивать, к большому счастью. Вот. Есть какие-то вещи, которые до сих пор находятся во мне, я их не люблю вспоминать. Хотя у нас в семье не является это запретной темой, в принципе. Вот. Но я чувствую, что жена у меня все-таки старается поменьше трогать в этом плане, потому что все-таки некоторые вещи, ну, я говорил о душе и они вот остаются там и вызывают расбалланс внутренний, когда о них просто вспоминаешь. Может быть, ну, я сейчас скажу, может быть, несколько странную вещь: забвение – это спасение. Забвение не в том смысле, чтобы просто забыть, вычеркнуть и никогда не вспоминать, а то, что ты умеешь перестроиться на другую жизнь. Это то, что способен сделать человеческий мозг, это очень здорово, иначе настолько большому количеству людей приходится участвовать в каких-то вещах, о которых не хочется вспоминать, что человечество давно б уже сошло с ума.

Н.К.: Да, это правда.

В.Р.: Вот. Ну, в принципе да, но в принципе эта тема не является запретной.

Н.К.: А как Вы считаете, как эти события, эта катастрофа и ликвидация, вот то, что много людей пострадало, как эти все события в целом повлияли на Украину и украинское общество? Как-то оно повлияло? И если повлияло, то как? Как Вы думаете?

В.Р.: Я думаю, что эти события катастрофическим образом повлияли на судьбу и многих людей, и государство в целом, потому что фактически после распада Советского Союза в 1991 году Украина на долгое время осталась один на один с этими проблемами. И это касается и человеческих ресурсов, ну, естественно, в первую очередь это касается финансовых ресурсов. Вот. Огромное количество, я даже не стану сейчас приводить эти цифры, называются совершенно разные цифры. Расходная часть ликвидации последствий и поддержания станции в том состоянии, в котором она есть сейчас. Но одно, безусловно, точно – это огромные, катастрофические, да практически неподъемные средства для бюджета Украины. Почему такой бюджет, почему так случилось – это совершенно другая история, как говорят. Во-первых, во-первых, то, что сейчас на территории Украины проживает 250 тыс. только ликвидаторов, в целом цифра называется около 2,5 миллионов. Это не только ликвидаторы, это и ликвидаторы, и это и эвакуированные из 30-ти километровой зоны, и люди, отселенные из многих населенных пунктов за пределами 30-ти километровой зоны. Это огромная трагедия огромного количества людей. 2,5 миллиона – это очень много. Это люди не только которые прошли через это пекло, как я. Я очень сочувствую, сожалею – людей фактически эвакуировали, у них забрали родину, малую родину я имею ввиду, то место, где они родились, выросли. Они ушли оттуда в чем стояли, паспорт и деньги, все.

Н.К.: Угу.

В.Р.: То есть, это катастрофа и это катастрофа для личности. И каждый из этих людей, которого так или иначе, коснулась эта проблема, он живет с этой болью. Да, я говорил об адаптации личности и души, не зря так много об этом говорят. Это личная трагедия каждого этого человека. И, ну, может 2,5 миллиона по сравнению с 45 миллионами это не так много, но это много, поверьте мне.

Н.К.: Угу. Ну, то есть, вдруг бы не было аварии и она была, то есть, общество изменилось, да? То есть, оно бы не было таким, вдруг бы ее не было?

В.Р.: Я думаю, что да. Вот, посмотрите, если проанализировать сегодняшнее состояние, сегодняшнее состояние этого вопроса, да. Ну, никто ж, никто не скрывает, все знают о том, что… это и в прессе писалось открыто, что на каком-то этапе вместо того, чтобы направлять деньги на ликвидацию последствий часть из этих денег разворовывали. Я неоднократно читал об этом в разных источниках и, естественно, что это не вызывает положительных эмоций у всех людей. На сегодняшний день мы с этим живем, это, так сказать, «пятно дьявола» – 30 километровая зона, разное пишут о том, что… Одни говорят о том, что уже можно там жить, но факт остается фактом. То количество загрязнений и те изотопы, которые остались долгоживущие, это на очень, на очень долго.

Н.К.: Угу.

В.Р.: То есть, мы эту проблему будем иметь в течение ближайших, я не знаю, я боюсь сказать, десятилетий, может быть, даже и сотен лет мы будем иметь эту проблему. Кроме того, как ни странно, существует одна тенденция, часто об этом говорят, допустим, в тех же западных странах, намного чаще, чем у нас. Ну, я не хочу сказать, что это попытка страуса спрятать голову в песок. На самом деле идет работа напряженная, сейчас вот эти арочные конструкции готовят, на которые собрал денег, собрали деньги, всем миром собирали. Евросоюз и Соединенные Штаты в этом принимали участие. Но это все происходит на нашей территории и через эту станцую до сих пор всё… Там условия достаточно опасные для работы. Вымыли, вычистили, захоронили. То есть, то, что сделано, это огромный объем работы. Честь и хвала всем, кто принимал участие. Но много очень опасных объектов. Это не значит, что оно стало чистым. Но там работают люди, там работают наши люди, граждане нашей страны, вот, которые по-прежнему туда ездят вахтовыми методами там работают, неважно как, но они продолжают там работать. И мы часть своих, огромную часть своих ресурсов и часть человеческого ресурса в перспективе исторической, ну, будем отвлекать на этот объект. По-другому просто нельзя, потому что когда останавливается не только, даже когда останавливается атомная станция, она выводится из эксплуатации несколько лет. Расхолаживается реактор и так далее, и так далее, и так далее. Вплоть до полного демонтажа и вывоза радиоактивного топлива или продуктов его переработки. Этим кто-то занимается. То есть, это большая проблема для нашего народа и для страны в целом сейчас и на долгие годы вперед. Безусловно.

Н.К.: А по поводу туризма в Чернобыль сейчас. Ну как, тенденция, у меня однокурсница ездила и в интернете я видела объявления по поводу поездок желающих туда на экскурсии. Что Вы думаете по этому поводу?

В.Р.: Ну… Если честно, я бы не хотел, чтобы мои дети ездили туда на экскурсию. Этим занимаются специалисты и какой-то, мне кажется, что несколько облегченное какое-то восприятие всего этого в обществе существует. Отчасти, потому что проблема отчасти замалчивается. Ну, вот парадокс, да – там говорят чаще, чем у нас. Этому разные объяснения есть. Для меня лично одно из объяснений это то, что – причины – это то, что все это на нашу голову бедную, вот, поэтому… Кроме того, я не сказал о том, что существуют большие проблемы, допустим там с… они существуют. Есть закон о статусе пострадавших в Чернобыльской катастрофе, вот, есть соответствующее постановление, работает он. В некоторой части он работает, во многом он не работает из-за того, что сложности с бюджетом, с бюджетообразованием в стране. Это вызывает на сегодняшний день, естественно, и социальную напряженность, потому что многие люди считают, что те пенсии, которые им платят, они должны соответствовать тем законам и тем регламентирующим документам, которые были в свое время еще в советское принимались и во многом они правы. То есть, плюс ко всему это вызывает еще достаточно сильную социальную напряженность среди этого слоя. Но, ни для кого не секрет, это и пикеты возле Верховной Рады, это и демонстрации, это и выступления и так далее, и так далее, и так далее. Все это накладывает отпечаток на жизнь страны в том числе.

Н.К.: А как Вы думаете, в чем была, собственно говоря, причина того, что случилось? Ну, многие обвиняют партруководство, кто-то говорит, что это халатность работников собственно станции. В чем, Вам кажется, была причина того, что могло послужить аварии?

В.Р.: Ну, наверное, для того, чтобы ответить на этот вопрос нужно этому вопросу уделить полдня.

Н.К.: Да?

В.Р.: Потому что придется характеризовать и состояние политической системы в то время.

Н.К.: Наверное, все в целом тогда сработало?

В.Р.: Просто, да, в выводах я в той короткой записке, вот которая есть, я буквально в двух фразах останавливался на этом. Причин очень много. Я там писал, приводил выдержку из вывода правительственной комиссии, что это сочетание не сочетаемых факторов. Что касается, ну, короче говоря, надо абсолютно по полкам раскладывать все, что было.

Н.К.: Понятно.

В.Р.: То есть, это во многих источниках сделано. Это, это и система, существовавшая к тому времени. Я не говорю о партийном руководстве, это было бы, наверное, неправильно. Просто нельзя… Вот я там тоже пишу о том, что, на мой взгляд, общество, которое держат в рукавицах, вот, долгое время, то есть, достаточно строгие условия существования людей в обществе… Все процессы в природе должны протекать плавно с обеспечением преемственности. Потому что, когда вот вчера было можно очень мало, а сегодня можно все, вот если проанализировать, я встречал в источниках анализ, допустим, крупных достаточно технических катастроф, мы говорили о них – и на ХИМе, взрыв газопровода в Сибири и так далее, и так далее, то есть, как бы отпустили ситуацию. Я ни в коем случае, я последовательный демократ, еще в то время, когда работал в партийных органах, я тоже был и имел из-за этого, кстати, неприятности, вот. Потому что я считал, что должно быть больше свободы в выражении собственного мнения, принцип демократического централизма. Потом – да, я буду потом подчиняться принятому решению, за которое проголосовало большинство людей, но я должен иметь право высказать свое мнение. Если оно ошибочное – критикуйте и докажите, что я не прав. Вот. То есть, человек должен иметь право. То есть, ну, действительно очень много об этом можно сказать, но, если, что касается самой станции, например, то руководство станции, то есть, к сожалению, в обществе была такая тенденция. Но, дело в том, что и директор станции, и главный инженер, и многие ведущие специалисты станции они имели очень слабое представление. Вот так сложилось. Это парадокс, но так сложилось. Они имели очень слабое представление об атомной энергетике вообще. Они были вообще специалистами, директор до этого работал на Славянской ГРЭС, по-моему, я не помню точно, но на тепловой станции. То есть, и по образованию они были не ядерщики, не атомщики, они очень слабое имели представление. То есть, если бы какие-то диверсанты, ну, такая версия тоже рассматривалась – версия теракта. Ну, я не знаю, не встречал нигде подробных материалов на эту тему, но такая версия тоже рассматривалась. Так вот, если есть источники, в которых описано по секундам и описана вообще техническая сторона этой аварии. Я вот эти материалы дал, вот эта «чернобыльская тетрадь».

Н.К.: Спасибо. Я скачала, но прочесть еще не успела.

В.Р.: Вот да. Если ее прочитать, это ну из всех мыслимых источников это мнение специалистов, которым я наиболее доверяю. Вот. Были отключены, то есть никакой диверсант, если бы он захотел взорвать эту станцию, он бы никогда бы не смог предусмотреть такого количества факторов, которые могли бы привести к… Он не смог бы проанализировать и учесть все факторы, которые могли бы привести к такой крупной аварии. То есть, была… Ну, и в обществе существовало, но академик Александров говорил, что ядерные реакторы настолько безопасны, что их можно ставить прямо на Красной площади в Москве. Такое облегченное, облегченный подход немножко существовал, к сожалению большому. Не смотря на то, что на атомных объектах как в США, так и в СССР до этого случалось, случилось достаточно много таких аварийных ситуаций, в том числе и тех, которые приводили к смертельным случаям, и к облучению людей там и так далее. Несмотря на это, какой-то был слегка облегченный подход такой.

Н.К.: Угу.

В.Р.: То есть, отключили все возможные защиты, систему аварийного охлаждения реактора, значит, отключили резервное энергопитание. То есть, существуют энерго агрегаты автономные, которые на случай выхода из строя: ну, оборвалась линия электропередач, там снег налип, там буран, ураган и так далее – немедленно должны запуститься резервные источники энергоснабжения. Это дизельные установки, которые работают на жидком топливе, вот, двигатели внутреннего сгорания. Это дизель-генераторные установки, которые вырабатывают электричество и немедленно подхватывают контур охлаждения, допустим, ядерного реактора, то есть, насосы циркуляционные, которые качают туда воду, перезапускаются, если они остановились, немедленно. Были отключены эти резервные источники, значит, мало того – закрыты на замок и опломбированы.

Н.К.: Удивительно.

В.Р.: Руководство станции хотело провести абсолютно чистый эксперимент по выбегу турбины. То есть, турбина имеет большую массу и долгое время вращается после снятия нагрузки с реактора. То есть, вращается под влиянием центробежной силы и, естественно, продолжает вырабатывать электроэнергию. Им хотелось в чистом виде узнать, сколько она выработает электроэнергии, которую можно направить на нужды станции в момент отключения. То есть, ну, я не знаю. То есть, это, это, ну, это противоречит и здравому смыслу, и смыслу того, что сделал бы любой специалист. Ну, к сожалению, во многих источниках пишут, что они совершенно не представляли себе принципы работы ядерного реактора. Что над ним, конечно, можно издеваться как над любым техническим явлением, но до поры, до времени.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Вот. Что к этому привело? Такие эксперименты, самое интересное, что такие эксперименты проводились и раньше на других станциях. Но никто не додумался отключить, то есть, все системы при этом аварийной защиты, аварийного охлаждения, аварийного энергоснабжения, естественно, не отключались. Не отключались. Ну и, когда руководство Чернобыльской станции захотело такой эксперимент осуществить, вот, короче говоря, все остальные станции отказались от этого, а Чернобыльская станция не отказалась. Ну, к чему это привело, к сожалению, вот так. Мало того, даже в процессе самой, даже в процессе приближения к часу «икс», вот, к тому часу, там 24 мин. 30 сек., если мне не изменяет память, когда случилась авария 26 числа, этому предшествовало, станция работала… Этот эксперимент должен был быть в 13 или 14 часов 25-го числа. Но из энергосистемы попросили не выходить из-под нагрузки, не выводить из-под нагрузки реактор, потому что был большой расход электроэнергии и Киевоблэнерго попросило не снимать нагрузки с турбогенератора. Но с 14 часов 25-го числа реактор 4-й работал абсолютно без всяких средств аварийной защиты. С 14 часов до часу ночи. Когда случилась такая вещь, ну, непонятно. Я с большим уважением отношусь к молодости, к энтузиазму молодости и так далее. Но то, что оператором на реакторе в эту смену ночную работал молодой человек 26-ти лет от роду? На таких объектах должны работать люди, которые в первую очередь, основное требование – это опыт работы. То есть, это вторым номером, дублером, вторым оператором, как угодно. Но понятно, что произошло: оператор понял, хотя ему было 26 лет, они «провалили» реактор. То есть, провалили – это значит упала мощность очень низко и надо знать физику реакторов, я простой обыватель, который не имеет к атомной энергетике никакого отношения, я сейчас знаю это, но я никогда и раньше не имел до этого никакого отношения с такими объектами. Происходит реакция закисления, то есть, когда падает мощность, происходит закисление йодом там и так далее, и так далее. После этого поднимать нагрузку категорически запрещено по инструкциям всем должностным какие есть. И, когда реактор, когда у него завалилась мощность, уже и оператор, и старший инженер управления реактором, СИУР так называемый, они говорили заместителю главного инженера, что нельзя поднимать нагрузку, что нужно заглушить реактор и раскислить его там и так далее, и так далее. Он своим волевым, волевой своей командой дал указание эксперимент продолжать. Они подняли мощность реактора, но подняли его такой ценой, которой поднимать было нельзя. В реакторе должно находиться 28 управляющих стержней.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Для того, чтобы поднять мощность, часть из этого неприкосновенного запаса он заставил поднять и, ну, фактически этим подписал смертный приговор и реактору, и многим людям. Этого нельзя категорически было делать. 28 стержней – это технологические инструкции запрещают работу ниже этого. И понятно почему: потому что реактор РБМК, кроме всего прочего, обладал и обладает – они находятся в рабочем состоянии еще пока – и обладает по-прежнему так называемой положительной реактивностью. То есть, когда вводится большое количество стержней, в первый момент, конструкция реактора такова, что в первый момент это вызывает не затухание реактивности, а наоборот всплеск реактивности, то есть, реакция…

Н.К.: Вы имеете в виду графитовые стержни?

В.Р.: Да. То есть, реакция в первый момент не затухает, а наоборот возобновляется и происходит раскачивание реактора. Это есть такая конструкционная особенность. Именно об этом во всех технологических инструкциях было записано, что меньше 28 стержней, это количество стержней минимальное, которое могло удержать реактор вот в рабочем нормальном состоянии.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Меньше нельзя было. То есть, ну, на момент, на момент взрыва, по разным оценкам, было – одни источники говорят 7-8 стержней, значит, перед смертью оператор сказал практически то, что он мог сказать еще, он сказал, что их было 18. Вот. То есть, нарушены все мыслимые инструкции, нарушены требования здравого смысла ну, и так далее, и так далее, и так далее. То есть, вот это то, что в выводе правительственной комиссии. Сочетание не сочетаемых факторов. Причем, ну, это трудно объяснить. То есть, да, можно ругать и, допустим, политическое состояние общества, можно ругать каких-то людей, которые отдавали какие-то приказания, можно что угодно говорить, но сам профессионализм людей… Можно говорить о том, что общество подтолкнуло людей к тому, что вот, там, стали формироваться, стало возможным формирование таких условий, когда, допустим, руководящий состав станции набирался не из… а по какому-то другому принципу. То есть, пришел директор, потом подтянул еще своих каких-то людей, с которыми он работал и не один из этих людей не был атомщиком.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Вот. Можно говорить об этом. Но, в конце концов, остается же ведь просто человеческий фактор. То есть, хорошо, сформировался коллектив и так далее, и так далее. Но степень ответственности каждого руководителя и человека. Я об этом говорю, когда я встречаюсь, мне иногда говорят: вы встречаетесь, допустим, со студентами, со школьниками, я практически, я очень часто заканчиваю, для того, чтобы… Я смотрю, там теряется внимание уже, если кому-то какой-то вопрос интересен, мне его задали и я немножко более подробно на него отвечаю, всем остальным становится менее интересно и так далее. Я, когда я это вижу, я просто извиняюсь и говорю: «Вы меня извините, я понимаю, что я забрал у вас много времени, но единственное для чего я это делаю, вы получите образование. Неважно, вы будете работать в каких-то, каждый в своей области. И единственное, к чему я бы вас хотел призвать сейчас, вот, чтобы вы думали, чтобы у вас формировалась ответственность за те решения, которые вы принимаете. Неважно, что вы делаете. Вы оставляете, вы шьете обувь и оставляете торчащий гвоздь в подошве того башмака, который вы сделали или вы руководите там космической отраслью, запускаете ракеты, не важно. Вы должны понимать степень ответственности за то, что вы делаете». Я очень надеюсь, что, может быть, кому-то на душу это упадет и вспомнят когда-нибудь, когда им придется ставить какие-нибудь эксперименты, они вспомнят, что был такой дядя, который им рассказывал о том, что нужно понимать степень ответственности за те указания, которые ты даешь. То есть, если даже отбросить все предыдущие вещи – политическую систему, руководство, партийное руководство, еще что-то, руководство даже станции – в критический момент человек нарушил абсолютно все принципы, ну, все абсолютно принципы, которые можно было нарушить, работая с техническими объектами. Должностные инструкции, технические инструкции, там принцип работы, принцип физический работы реактора – то есть, всё было нарушено, абсолютно. Я не знаю, я иногда, честно говоря, когда я в первый раз об этом прочитал, я подумал, все ли в порядке было с психикой у этого человека. Честно.

Н.К.: Действительно странно. А как Вы думаете, общество сделало какие-то выводы или, может, частично сделало, или не сделало вообще из происходящего?

В.Р.: Ну, с одной стороны тяжело об этом говорить. Естественно, что все ядерные объекты, которые расположены на территории Украины и не только Украины – это была программа МАГАТЭ – все практически ядерные объекты во всем мире так или иначе прошли после этого какие-то проверки. Были ужесточены требования к работе таких объектов, к безопасности работы таких объектов, были написаны новые должностные инструкции там и так далее, и так далее, и так далее. Это все хорошо, но я, например, к сожалению, не встречаю, не встречаю никаких данных по поводу, ну, я нигде в печати не встречал сколько-нибудь развернутых данных о том, что было именно сделано для обеспечения безопасности, для усиления безопасности таких объектов. То, что там были комиссии, они что-то рассматривали и так далее, и так далее, и так далее – это да. Я слышал о том, что сейчас аварийное управление реактором, реакторами сводится к тому, что систему невозможно отключить вообще.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Систему защиты невозможно отключить вообще. Вот. Но дело в том, что кнопка аварийной защиты, от которой происходило срабатывание средств аварийной защиты, охлаждение и так далее, и так далее, и так далее, в том же Чернобыле додумались до того, что просто проложили другие электрические цепи и обошли систему защиты. То есть, она тоже вероятно была сделана так, что без вмешательства постороннего ее нельзя было отключить и она бы все равно сработала бы. Но наши умники просто взяли и переложили провода – одни обрезали, другие направили их другим кнопкам и так далее, то есть, они физически отключили эту систему защиты. Ну как можно от этого застраховаться?

Н.К.: Угу.

В.Р.: Хотя, конечно, безусловно, я очень надеюсь, что и те специалисты, которые готовят, и те люди, которые работают на этих объектах, хотя бы из чувства самосохранения больше никогда таких вещей делать не будут. Вот. Однако, однако, допустим, та же Фукусима, в которой уже 2 года, более 2-х лет все ни шатко, ни валко, они просто отселили людей из зоны вокруг станции, они что-то пытаются делать маленьким количеством людей, у них нет такого объема работ, как у нас, безусловно. И все время мы читаем о том, что очередная порция радиоактивной воды – вот 2 дня назад я читал – опять ушла в океан. Причем, причем порция воды, радиоактивность которой была там такая, что при 4-х часовом пребывании возле этой воды человек получал лучевую болезнь, то есть, я понимаю, что это такое, что это за уровни радиации. Вот. Япония технологически одна из самых современных стран мира. Опять-таки, на что можно было надеяться, когда резервные источники размещались в таком месте, где они были доступны для высоких волн. Ну, несчастье опять-таки: мало того, что землетрясение, еще и цунами. Ну, это было давно известно, что землетрясение провоцирует цунами. Уже давно очень людям известно. Вот строили станцию, а резервные источники энергоснабжения, вот эти дизельные, дизель-генераторные установки тоже расположили в таких местах, что их просто залило водой и они их не смогли запустить. То есть, это с моей точки зрения, это катастрофическая ошибка тех людей, которые проектировали станцию. Почему так происходит? Потому что человеческий фактор есть человеческий фактор.

Н.К.: То ли места не хватало, то ли это место было более удобным. То есть, все это – системы защиты – должны выносится в такие места, на такие уровни, где они не могут пострадать. Вплоть до того, что, я не знаю, резервные источники энергоснабжения возможно даже технически в таких случаях надо выносить просто за пределы станции для того, чтобы запускать их автоматически, для того, чтобы обеспечить их безопасность. Очень хочется, очень хочется… И мало того, станцию незадолго до этого Фукусиму, в Фокусиме тоже проверяли. И комиссия МАГАТЭ была и так далее, и так далее. Ну тут же жизнь – очень сложная штука. МАГАТЭ тоже называют главной организацией, которая должна стоять, ну, по уставу она стоит на страже безопасности ядерных объектов, международная организация, с другой стороны, на ее работу оказывают очень сильное влияние атомное лобби так называемое. Люди на этом зарабатывают деньги. Им выгодно, чтобы объекты, которые вырабатывают электрическую энергию, работали там и так далее, и так далее. То есть, это очень сложный вопрос. Но просто очень хочется надеяться, что и наш опыт, и беда, которая произошла с нами, она научит других людей быть более ответственными. Очень хочется на это надеяться.

Н.К.: А скажите по поводу мероприятий, которые проводятся у нас на Украине, посвященные памяти об этих событиях. Считаете ли Вы их достаточными или, может быть, хотели бы, чтоб они проходили как-то иначе? Ну, в мое время, когда училась в школе, каждое 26-е апреля у нас был такой день, посвященный, где с детьми говорили учителя. В принципе, вот то, с чем я столкнулась, да, в своем детстве – это было, в принципе, и всё. И, может быть, у Вас есть какие-то мысли, как можно было бы какие-то мероприятия провести, как-то делать это иначе. Как Вы думаете, что это может быть?

В.Р.: Ну, мне, к сожалению, я вот, я работал, мне кажется, что вообще это проблема для многих людей, наверное, стала вот как назойливая муха. Я не считаю, что того, что происходит на сегодняшний день с точки зрения памяти о событии, об участниках события, что этого достаточно. Ну, как-то, может быть, надо к этому относиться просто с человеческих позиций. Фактически у нас есть День ликвидатора в декабре, у нас есть день памяти 26-го апреля. Эти мероприятия проводятся эти, ну, формально, где-то формально, где-то не формально, то есть, я не могу сказать. В этих мероприятиях принимают участие и государственные структуры. Вот. Но, естественно, большую роль в этом играет общественные чернобыльские организации, которые не дают об этом забыть. Я подозреваю, что если бы эти организации на сегодняшний день не будоражили общественное мнение, то, наверное, к сожалению, мы бы наблюдали большую степень забвения о событиях, к сожалению. Потому что многие люди, подавляющее большинство людей, ликвидаторов, в частности, или людей, которые имеют отношение, которые имеют статус пострадавших от катастрофы, они живут очень скромно, скажем так. Скромно, не выпячивая свою роль в обществе там и так далее, и так далее. Ну, мне, это лично мое мнение. Для наших людей по-прежнему… Вот 25-летие, причем неважно, я не буду говорить опять-таки о политической составляющей. 25-летие был один президент, сейчас другой президент, до этого был еще президент, третий президент, то есть, ну, наверное, может быть, это не столько и от президента зависит. То есть, к 25-летиюию многие чернобыльские организации, общественные вносили предложение о том, что нужно… Мы из того времени, для нас, я сказал, я перепрыгиваю, но тем не менее, скромно в личном плане живут. Нас учили так жить.

Н.К.: Угу.

В.Р.: Долгое время учили. И для многих из нас, родившихся в той стране, выросших в той стране, важно в первую очередь чтобы, чтобы помнили и не обязательно лично там Рисованого, там Иванов, Петров и так далее, а чтобы в принципе о людях помнили. 25-летие был президент, который обещал, значит, один из наших коллег получал орден из его рук и сказал, что близится 25-летие и неплохо было бы тех людей, которых ничем никогда не отмечали, вот просто отметить. Ну, морально, психологически для наших людей это по-прежнему очень важно. Вот. Это не было сделано. И это такие мелочи, которые вызывают… Ну, допустим, сделать какую-то просто медаль к 25-ю, допустим, ликвидатору, участнику, ликвидатору, участнику аварии. Вот. Это ни к чему государство не обязывает. Допустим, если это памятная какая-то медаль, за нее не доплачиваются деньги, ничего и так далее. То есть, это ничего не стоит сделать. Вот потратиться только на эти юбилейные, ну, скажем, медали, медальки.

Н.К.: Угу.

В.Р.: То есть, человек, я знаю, когда общественные организации… Это приводит к тому, что общественная организация – это смешно, но общественная организация разрабатывает какие-то свои знаки, которые потом вручают. Это все делается по личной инициативе каких-то людей. Ну, честно говоря, это смешно и люди это понимают. Люди понимают, что это, допустим, награда от общественной организации, но ее цена… Хорошо, что собрались люди, которые помнят друг о друге и друг друга поощряют, но хорошо. Но со стороны государства это не стоит больших усилий, это не стоит, это очень маленькие деньги, чрезвычайно маленькие и это можно было сделать. Многие ребята, вот даже которые получают общественные награды от общественных организаций, я видел человека, который живет в далеком селе, я не помню в каком, в Близнюковском районе, вот. Когда он получил этот знак от общественной организации, у него слезы выступили, он говорит: «За 25 лет, – говорит, – никто ко мне не пришел, не сказал и не вспомнил о том, что я вот был в Чернобыле этом» и так далее. У него слезы на глазах были. Что стоит государству сделать такие медали к какой-то вот такой круглой дате. Это печальная дата, ну, просто вот сказать человеку: «Мы тебя помним, мы тебя ценим, мы тебя уважаем». Хотя бы в этот день. Для людей это очень большое значение имеет. Вот. Такое впечатление, что некоторые люди просто, некоторые чиновники, я прямо скажу, они просто, такое впечатление, что они просто хотят, как бы, забыть об этом, отмахнуться, что дескать муха какая-то назойливая летает и жужжит, и мешает жить. Тут такие задачи, а тут какая-то муха летает. Так нельзя относиться к людям. Я не говорю о, я не говорю о государстве, я говорю о людях конкретных, которые отвечают за это дело, которые могли бы более внимательно к этому относиться. Потому что – еще раз подчеркну – не будь общественных организаций чернобыльских, я не знаю, как бы вообще обстояло дело. Они пока еще заставляют поддерживать какой-то тонус в отношениях общества к этим людям.

Н.К.: Скажите, чтобы Вы, ну, как Вы думаете, что было бы логичней всего, например, записать в учебниках будущим поколениям? Например, ну, дети лет через 50 вот откроют книгу, они знают, что когда-то может был Чернобыль, но они может быть даже не знают, что это такое было. Что они должны там прочитать? Какое, может быть, это какой-то опыт, который нельзя забыть или это что-то, что нужно обязательно напомнить? Что-то вот выделить такое, может быть, можно, что можно было бы записать и передать дальше? Вы могли бы что-то выделить из этого всего? Что можно было бы передать будущим поколениям?

В.Р.: Ну, это трудная, наверное, задача. Ну, по крайней мере, я считаю, что, если лет через 50, то, по крайней мере, в учебнике должна быть абсолютно четкая статистика. Через 50 лет никого из нас уже не будет. Вот. В первую очередь я имею в виду людей, которые принимали в этом участие. По крайней мере хорошо было бы, чтобы хотя бы была общая статистика. Ну, да, мы читаем во многих книгах о каких-то исторических событиях. По крайней мере должна быть полная статистика о том, сколько, ну, я не знаю каким общество будет через 50 лет, но статистика обязательно должна быть. Не просто одна фраза, она должна включать, наверное, коротко, потому что длинно тяжело читать, но тем не менее в эту информацию должна, это должна быть информация, в которую войдет квинтэссенция, конечно. И затраченные средства, и затраченные людские судьбы, и всё-всё-всё.

Н.К.: Спасибо.

В.Р.: Безусловно, я думаю, что в учебнике это должно быть.

Н.К.: То есть, соотношение количества и всего, что…

В.Р.: Ну, да. По крайней мере, подробная информация о событиях: сколько затрачено денег, когда произошло. Я думаю даже, что в принципе не надо расписывать даже почему это произошло. Ну, трудно честно сказать сразу. Но, по крайней мере, информация в учебниках вот так коротко сформулировать, в учебниках через 50 лет истории такая информация обязательно должна быть, которая должна содержать, наверное, строгую статистику о том, что произошло, сколько людей пострадало, сколько денег расходовано и через 50 лет проблема никуда не уйдет. Об этом тоже обязательно в конце после статистики обязательно надо написать. Что в настоящее время эта работа, к сожалению большому, продолжается и проблема, к большому сожалению, продолжает существовать для государства Украины. А она через 50 обязательно будет существовать. К сожалению большому, чудес не бывает и технологий соответствующих пока и на горизонте не видно, которые могли бы сделать продукты переработки, продукты деятельности атомных станций сделать из опасных совершенно безопасными – такой технологии не существует. Технологии очень быстро идут вперед, но я не думаю, что 50 лет это тот срок, за который удастся такую проблему решить окончательно. Поэтому в конце обязательно должно быть написано, что проблема продолжает существовать. Обязательно. Для того, чтобы люди об этом не забывали. С одной стороны, оценка вот длительности исторического этапа, ну, допустим, там 100 лет это не так много, но, тем не менее, 100 лет это уже 100 лет. А проблема как была, так и существует, она будет существовать на тот момент. Об этом в конце обязательно надо написать, что государство по-прежнему тратит деньги, отрывая их от пенсий, еще от чего-то, еще от чего-то. Вот. Вот  так.

Н.К.: Спасибо.

В.Р.: Должно быть сочетание статистики с, ну, все-таки с предупреждением или, по крайней мере, с напоминанием о том, что проблема существует. Вот так.

Н.К.: У меня все.

В.Р.: Все?

Н.К.: Пока да. Спасибо.