И волки по ночам выли, и деревня вся глухая – ничего не горит, нигде ничего, и выходишь – ветер, метель «у-у-у», воет. Ну, короче, как в войну – дух-дух, дух-дух – такое. Я тогда как бы испытал такое чувство, которое, в общем, не свойственно, наверное, человеку - что-то из фильма ужасов. И вот сейчас у меня примерно то же самое, как дежавю в этих прифронтовых городах, в которых я сейчас вот там бываю. То есть, мне кажется, что я это уже проходил...

Данное подразделение занималось ремонтом техники, которую нельзя было вывозить из 30-ти километровой зоны то ли по техническим причинам, то ли же по причинам ее загрязненности. Ну, и поэтому приходилось менять даже задние мосты, двигатели, коробки передач именно на том месте, где стоит машина. Это и в пыли, это и в грязи, это и в снегу, и без подъемников, без ямы, без лебедок.

Когда мы ездили на станцию – было дикое впечатление. Едешь – пустой город. Вот это вот немножко страшно, немножко как-то. То есть, те же игрушки валялись на улице, то есть там где-то строительство шло, что стоит вот этот ковш с раствором, там мастерки торчат. Ну, уехав отсюда, где был смех, радость, жизнь, приехав туда – этого ничего не было.

А так, в основном, утром в субботу дети в школу пошли, хотя уже грязная была территория, понимаете? Люди на работу пошли, то есть штатная жизнь продолжалась. И городские власти, как говорится, ничего не требовали, чтобы закрыть школу, чтобы дети сидели дома, допустим. Хоть как-то.

Служба заключалась в патрулированиях. Там ничего, в принципе, нечего было охранять – все было заросшее, все было заброшено. Жителей как таковых там, где мы были, практически не было. […] Были у нас задержания. Т.е., люди приезжали чем-нибудь там поживиться таким. Ведь все-таки было много заброшенного. Вот приходим в магазин. Некоторые такие вещи были: заходишь в магазин как в фильме ужасов. Смотришь – всё вроде тут, кто-то был недавно. Всё – вещи, всё-всё-всё, продукты питания, а никого вообще нету. То есть, мы там находились сами вообще.