И я вот увидел, что Киев пострадал очень, люди. Во первых, какие у меня впечатления с тех пор осталось – это Киев, лето уже началось, а деревья практически все осыпаны. [] И всё время по Днепру мотались катера и мыли с брандспойтами, мыли набережные. Вот это у меня осталось такое впечатление – наверное, очень опасная [авария]. Но я совершенно не думал, что через буквально через пару месяцев после приезда я так попаду в самое пекло, на 3-й блок…

Это я надолго запомнил, на всю оставшуюся жизнь: то, что мы первую ночь ночевали в детском садике. Картина, конечно, печальная. Маленькие кроватки, детские ящики со слониками, зайчиками. Это было ужасно. Наблюдать это было кошмарно. Это хуже, чем находиться на самой станции – на такие вещи смотреть.

У меня даже сложилось впечатление, что солдат задабривают такой едой. Позже я понял, что при выполнении таких задач, которые требуют большого эмоционального и физического напряжения, требуют, конечно, калорий, подпитку. И там все было организовано на высочайшем уровне. Поэтому и последствия диверсии первоначальные были очень быстро устранены. Вы только не спросили, а почему я назвал ее не аварией, не трагедией, а диверсией?

И снится мне сон такой интересный, который, вот, у меня все время в памяти. Снится вот такая как бы разлука, вот я стою на краю какой-то пропасти, и вот бушует там внутри пламя такое. И вот такой разлом – я стою на краю. И подходит ко мне женщина, которая одета в белом, так меня берет за руку, говорит: «Вам туда еще рано». И отвела меня оттуда.

Ну, что там на станции снимать? Там ничего интересного – лопатой копают землю, таскают что-то, моют стиральным порошком машины. А тут художник рисует! Елки-палки! И они, этот корреспондент снял и дал, и в «Правде» вышел, тут напечатали в «Правде». И потом, значит, все мои родственники там глянули – Блин! Со всего Союза пошли письма в Чернобыль художнику.